Взаимосвязь «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» глазами ученых

Конец 20-х – начало 50-х гг. – один из самых драматических периодов в истории русской литературы. «Социалистическое наступление» в сфере литературы имело катастрофичные последствия. В 1928-1932 гг. деятельность активистов Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) создавала атмосферу нетерпимости к инакомыслию. Их агрессивные разгромные кампании против отдельных деятелей (Пильняка, Замятина, Булгакова, Маяковского и др. ) положили конец плюрализму художественно-эстетических позиций. В 1932 г. В соответствии с постановлением ЦК ВКП (б) «О перестройке литературно- художественных организаций» все литературно-художественные объединения были ликвидированы, а вместо них было предложении создать единые советские творческие организации. Новые творческие союзы изначально создавались как окологосударственные ведомства, лишь формально самостоятельные. Общее управление делами литературы и искусства было возложено на Государственный комитет по делам искусств при СНК, что окончательно включило литературно-художественную жизнь в сферу государственного управления. Даже лучшие, наиболее талантливые литературно-художественный произведения 1930-х гг. несли на себе отпечаток идеологической заданности.

Но и в такой ужасающей обстановке массовых репрессий и государственного тотального контроля Шолохов создает великие и замечательные по яркости и силе художественного изображения творения на все времена.

К ним можно смело отнести и «Донские рассказы», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину». В каждом из этих произведений Михаил Александрович неуклонно следует суровой правде жизни, воплощает действительность во всех ее противоречиях, во всей ее сложности и многогранности, во всех ее контрастах, нисколько не сглаживая напряженнейшую остроту конфликтов, возникающих в трудном и сложном процессе рождения нового, коммунистического мира. Такой художественный исходный принцип можно увидеть во всех трех вышеуказанных произведениях. Кроме того, их можно сгруппировать по временному и тематическому критериям.

«Донские рассказы» и «Тихий Дон» - это повествование о гражданской войне начала ХХ века. Но если в первых борьба классов изображалась в узких пределах казачьей семьи, то во втором – это изображение трагедии всенародного масштаба. «Поднятая целина» - это роман, в котором рассказывается уже о самом конце гражданской войны и о становлении процесса коллективизации. Здесь меня заинтересовал тот момент, что по временному критерию развития событий «Донские рассказы» - это преддверие «Тихого Дона». Но когда я рассмотрела все три произведения по тематическому критерию, то обнаружила, что проблемы и вопросы, которые поднимаются в «Донских рассказах» находят разрешения и ответы именно в «Поднятой целине», а не в «Тихом Доне». Отсюда у меня и возник большой, серьезный и глубинный вопрос: «Донские рассказы» – это пролог к «Тихому Дону» или к «Поднятой целине»?»

1. найти ответ на вопрос: «Донские рассказы» – это пролог к «Тихому Дону» или к «Поднятой целине»?»

Задачи:

1. изучить биографию М. Шолохова;

2. изучить основные черты творчества писателя;

3. прочитать и проанализировать следующие произведения: «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина».

4. изучить историю создания вышеуказанных произведений;

5. ознакомиться с точками зрения различных критиков о взаимосвязи трех произведений;

6. произвести социологический опрос среди старшеклассников города по проблеме взаимосвязей произведений Шолохова: «Поднятая целина», «Тихий Дон», «Донские рассказы»;

7. Сопоставить мнения критиков и результаты социологического опроса с собственной позицией и ответить на вопрос: «Донские рассказы» - это прелюдия «Тихого Дона» или «Поднятой целины»?»

Проблема:

Такие произведения Михаила Шолохова как «Тихий Дон», «Донские рассказы», «Поднятая целина» можно сгруппировать по тематическому и временному критериям.

«Донские рассказы» и «Тихий Дон» - это повествование о гражданской войне начала ХХ века. Но если в первых борьба классов изображалась в узких пределах казачьей семьи, то во втором – это изображение трагедии всенародного масштаба. «Поднятая целина» - это роман, в котором рассказывается уже о самом конце гражданской войны и о становлении процесса коллективизации. Здесь меня заинтересовал тот момент, что по временному критерию развития событий «Донские рассказы» - это преддверие «Тихого Дона». Но когда я рассмотрела все три произведения по тематическому критерию, то обнаружила, что проблемы и вопросы, которые поднимаются в «Донских рассказах» находят разрешения и ответы именно в «Поднятой целине», а не в «Тихом Доне». Отсюда у меня и возник большой, серьезный и глубинный вопрос: «Донские рассказы» – это пролог к «Тихому Дону» или к «Поднятой целине»?»

«Донские рассказы» и «Тихий Дон» - это повествование о гражданской войне начала ХХ века. Но если в первых борьба классов изображалась в узких пределах казачьей семьи, то во втором – это изображение трагедии всенародного масштаба. «Поднятая целина» - это роман, в котором рассказывается уже о самом конце гражданской войны и о становлении процесса коллективизации. Здесь меня заинтересовал тот момент, что по временному критерию развития событий «Донские рассказы» - это преддверие «Тихого Дона». Но когда я рассмотрела все три произведения по тематическому критерию, то обнаружила, что проблемы и вопросы, которые поднимаются в «Донских рассказах» находят разрешения и ответы именно в «Поднятой целине», а не в «Тихом Доне». Отсюда у меня и возник большой, серьезный и глубинный вопрос: «Донские рассказы» – это пролог к «Тихому Дону» или к «Поднятой целине»?»

Актуальность:

Произведения Шолохова включены в школьный курс обучения уже далеко не первый год. И наверняка, поставленный мною вопрос возникает не у меня одной. Своей исследовательской работой я, возможно, помогу ученикам разобраться в сложной взаимосвязи шолоховских произведений.

Гипотезы:

1. «Донские рассказы» - исключительно самостоятельное произведение, лишенное взаимосвязи с другими творениями Шолохова;

2. «Донские рассказы» - это прелюдия «Тихого Дона»;

3. «Донские рассказы» - это прелюдия «Поднятой целины»;

4. «Донские рассказы» - это прелюдия одновременно и к «Тихому Дону», и к «Поднятой целине».

Биография Михаила Александровича Шолохова

ШОЛОХОВ, МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1905–1984) – советский писатель, автор романов «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Донских рассказов», неоконченной эпопеи «Они сражались за родину», лауреат Нобелевской премии, депутат, лауреат Сталинской премии, академик, дважды Герой социалистического труда.

Родился 11 (24) мая 1905 на хуторе Кружилин.

Автобиография Шолохова занимает полторы страницы: «родился в семье служащего торгового предприятия в одном из хуторов», «учился в Москве года два-три» и т. д.

В разгар Гражданской войны стал очевидцем трагических событий на Дону: на его глазах разворачивались военные действия между белоказаками и красными, велась борьба казаков за независимость, окончившаяся Верхнедонским восстанием.

К началу 1920-х имел за плечами опыт продкомиссара, сочинителя агитпьес и работника ревкома – с таким багажом он появился в Москве. Там примкнул к литературному объединению «Молодая гвардия», существовавшему под эгидой РАППа, в 1923 дебютировал с фельетоном в газете «Юношеская правда». В ином ключе были написаны Донские рассказы Шолохова (1926) – произведения о столкновении белоказаков с красными, о братоубийственной борьбе на Дону. В этих рассказах одержимость классовым насилием вела к отцеубийству (Бахчевник), сыноубийству (Родинка), смертельной вражде между братьями (Коловерть). «Наука ненависти» заставляла соседей убивать друг друга за горшок щей и крынку молока (Алешкино сердце). Шолохов не романтизировал насилие, не пел «Россию, кровью умытую», – он нес в литературу суровую, жестокую правду о Гражданской войне. В его изображении классовая борьба – война своих против своих, она рассекает семьи, разделяет отцов и детей. Разрушение родственных связей, классовая «червоточина», разъедающая семью, – тема, которая перекочевала из Донских рассказов в Тихий Дон.

В течение пятнадцати лет работал писатель над главной книгой своей жизни – романом «Тихий Дон» (печатался роман в 1928-1940 гг. ). В этом романе Шолохов переосмыслил свое прежнее понимание жизни и времени, запечатленное в «Донских рассказах». Он показал подлинный трагизм раскола народа на два лагеря, трагизм судьбы личности, поставленной перед трудным выбором, в котором должно участвовать человеческое сердце. Об этом было хорошо сказано в обращении к Шолохову представителями шведской академии при вручении ему в 1965 г. Нобелевской премии за роман «Тихий Дон»:

«Ваше грандиозное повествование о старом режиме, отчаянно отстаивавшем свои пошатнувшиеся позиции, и о новом режиме, так же отчаянно сражающемуся за каждую пропитанную кровью пядь земли, все время ставит вопрос: кто правит миром?. Оно дает и ответ: сердце. Сердце человека с его любовью и жестокостью, горем, надеждами, отчаянием, унижением и гордостью. Сердце человека, являющееся истинным полем битвы, всех побед и поражений, которые выпадают на долю нашего мира»

Высокая трагедийность, эпический размах, неожиданное (по сравнению с «Донскими рассказами», предшествовавшими появлению романа), художественное мастерство Шолохова в «Тихом Доне» вызывают время от времени споры об авторстве этого романа. Некоторые критики, например, Андрей и Светлана Макаровы, Медведева-Томашевская, Рой Медведев, приписывают авторство «Тихого Дона» Крюкову. Однако и они не смогли поколебать славу выдающегося писателя.

Первые две книги Тихого Дона (1925–1928) охватывали период Первой мировой войны, революцию 1917, становление Советской власти на Дону. Шолохов давал картину слома русской истории, описывал войну и мир, быт и сражение, судьбы исторических личностей и простых людей. Наряду с вымышленными персонажами в романе действовали реально существовавшие белые генералы Каледин, Корнилов, председатель казачьего военно-революционного комитета Подтелков. Точкой отсчета Шолохов считает 1912. Однако главным откровением Тихого Дона стал не эпический размах повествования, а обращение автора к судьбе человека, втянутого в кровавый круговорот истории.

Главный герой – Григорий Мелехов – личность незаурядная, казак с турецкой кровью, командир белой дивизии, а затем и красной конницы, получивший 14 ранений и полный комплект боевых наград. Григорий Мелехов индивидуализировался автором, наделялся «особыми приметами». Даже удар, делавший Григория неуязвимым в бою, был особым – не правой, а левой: с детства левша, Григорий научился одинаково хорошо владеть обеими руками. Двурукость символически передавала самое существо судьбы Мелехова – «от красных отбился, к белым не пристал». Григорий не определился в своей «классовой позиции», не сделал выбора между воюющими сторонами. Это сразу же отделяло его от героев других произведений о Гражданской войне, например, от Мечика из романа А. Фадеева Разгром. Выходец из народной среды наделялся сложным психологическим складом, тягой к правдоискательству, неоднозначностью оценок. Характер героя определил и глубину житейских коллизий – отношения внутри любовного треугольника Григорий – Аксинья – Степан.

Судьба Григория отражала не только его исключительность, но и всенародную трагедию «похитнувшейся жизни», крушение веками устоявшегося миропорядка. Герои романа – Кошевые, Мелеховые, Коршуновы, Астаховы – казаки, особое военно-земледельческое сословие России, созданное по указу Екатерины II, не причисленное ни к крестьянству, ни к дворянству. Своеобразные обычаи самоуправления и поведения, особый быт, язык, привычки, отличавшие казачью вольницу, – подлинная область художественного исследования автора. К концу романа почти все герои Шолохова погибают, Тихий Дон исчезает с лица земли.

В печати была приостановлена третья книга Тихого Дона, посвященная Вешенскому восстанию против расказачивания и созданию своеобразной республики на левом берегу Дона. Правда о кровавой эпопее расказачивания, о действиях на Дону Троцкого была в романе безжалостной. Причиной восстания послужили перегибы по отношению к казакам-середнякам и бессудные расстрелы в станицах. Казаки восстали в тылу у красных, что привело к поражению на Южном фронте и началу наступления Деникина. Теперь Шолохова обвиняли уже в «белогвардейщине».

В начале 1930-х он оказался в районе «сплошной коллективизации», на его глазах погибала деревня, в запустение приходила когда-то богатейшая область. «Вы бы поглядели, что происходит у нас и в соседнем Нижневолжском крае, – писал Шолохов редактору издательства «Московский рабочий» Е. Левицкой. – Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает. Народ звереет, настроение подавленное». Письма Шолохова к Левицкой рисуют страшную картину коллективизации на Дону, не напоминающую колхозную идиллию Поднятой целины. Следующим адресатом Шолохова стал Сталин. Письма Шолохова к Сталину изобиловали ужасами голодомора, описанием пыток, избиений и надругательств, с помощью которых изымался хлеб. Теперь творческая активность Шолохова проявлялась главным образом в жанре напряженного диалога с вождем. Сталин благосклонно отнесся к письмам – ответил Шолохову письмом, телеграммами, прислал голодающим эшелон с зерном.

Наряду с отчаянными протестами против коллективизации создает роман Поднятая целина (первая книга – 1932, вторая – 1960): «Пишу новый роман о том, как вешенские, к примеру, казачки входили в сплошную коллективизацию в 1930 и как они живут в колхозах». Это роман в поддержку политики коллективизации на селе. Организатор и председатель колхоза на Дону в Поднятой целине – моряк Давыдов, приехавший обучать казаков земледелию. Многие сцены романа не лишены двусмысленности: в них беспощадно изображалась борьба «на хлебном фронте», участь крестьянства.

С трудом продвигалась работа над заключительными частями романа Тихий Дон. 4 июня 1928 он писал Левицкой: «Прочтите () продолжение Тихого Дона – черкните мне ваше мнение. Там меня начинает душить история, и соответственно с этим меняется характер». История душила не только Шолохова, но и его героя, теряющего в окаянной коловерти революционного времени всех своих близких. Оставшись без семьи и похоронив Аксинью, Григорий видит, как над ним встает черное солнце. К концу четвертой книги, вышедшей в 1939, Григорий Мелехов мечтает об одном – больше не участвовать в цепной реакции бессмысленных и бесконечных смертей, преступном насилии над действительностью. Григорию не дается понимание свершившегося в России великого эксперимента, исторически оправданного насилия. Некоторые писатели советовали Шолохову «достойно закончить роман» и привести Григория в партию. Однако скитания Григория имели в романе другой итог: на пороге разоренного дома он держит на руках единственного сына – последнего, кто остался в живых из большой мелеховской семьи.

В конце 1930-х над Шолоховым нависла угроза ареста. К этому моменту он уже неоднократно бывал на приеме у Сталина, списывал ужасы голодомора на «непродуманную работу» на местах (статья Результат непродуманной работы, январь 1933, «Правда»).

В 1939 в творческой судьбе Шолохова совершается перелом: избежав ареста, к началу войны он прочно занимает положение одного из первых писателей советской страны. Отправившись на фронт корреспондентом «Красной звезды» и «Правды», попадает в авиакатастрофу и чудом остается в живых. На его глазах осколком снаряда была убита мать, разрушен дом в Вешках. 23 июня 1942 – в годовщину вторжения фашистской Германии в СССР, Шолохов опубликовал в «Правде» статью Наука ненависти, в которой призвал «носить ненависть на кончиках штыков». Главной движущей силой в борьбе с захватчиком он считал беспощадную ненависть к «осатаневшим фашистским выродкам».

С трудом давался Шолохову его новый роман Они сражались за родину, первые главы которого появились в «Правде» в 1943. Он был посвящен суровой окопной жизни, солдатам разбитого полка, сражающегося на Дону. К роману Они сражались за родину пытался вернуться в 1950–1960-е, но книга так и осталась неоконченной. В 1975 С. Бондарчук снял по неоконченному роману фильм с участием звезд советского кино: Шукшина, В. Тихонова, Г. Буркова, Ю. Никулина, Н. Мордюковой, И. Смоктуновского.

Рассказ Судьба человека был опубликован в «Правде» в новогодних номерах 1957. В нем автор касался полузапретной темы – судьбы военнопленных, которые из немецких лагерей отправлялись в лагеря «родные». Андрей Соколов изображен в рассказе человеком, сохраняющим в плену «русское достоинство и гордость». Вернувшись домой, герой рассказа усыновляет мальчика – сироту войны.

Появление Тихого Дона в 1928 повлекло за собой не только восторженные рецензии, но и обвинения в литературном плагиате, судебные разбирательства. Многих смущало, что роман появился из-под пера двадцатитрехлетнего автора, который казался слишком юным для создания столь грандиозного романа. Позже сомнение в авторстве Тихого Дона выражали Солженицын (книга Стремя «Тихого Дона», под псевдонимом Медведева-Томашевская), Р. Медведев (Загадки творческой биографии Шолохова), однако эти исследования целиком строились на гипотезах и не содержали никаких документальных подтверждений. Обвинения с новой силой вспыхнули в 1990-е, когда открылись архивы. Но и тогда никаких убедительных доказательств шолоховского плагиата обнаружено не было.

В 1965 Шолохов был удостоен Нобелевской премии «за художественную силу и цельность эпоса о русском казачестве в переломное для России время». Тихий Дон был причислен к классике 20 в. , продолжающей гуманистические традиции великой русской литературы.

Умер Шолохов 21 февраля 1984 в станице Вешенской.

Основные черты творчества.

Вся жизнь и литературная деятельность Шолохова связана с Доном. Писатель горячо любит свои родные места; в жизни донского казачества он черпает темы, образы, материал для своих художественных произведений.

Сам Шолохов подчеркивал: «Я родился на Дону, рос там, учился, формировался как человек и писатель и воспитывался как член нашей великой Коммунистической партии и являюсь патриотом своей могущественной великой Родины. С гордостью говорю, что я являюсь и патриотом своего родного донского края».

Замечательное по яркости и силе художественное изображение жизни донского казачества — важная особенность творческой деятельности Шолохова.

Это отнюдь не значит, что Шолохов — писатель какой-то чисто местной, областнической темы. Напротив, на материале жизни и быта донского казачества он сумел раскрыть глубокие процессы широкого исторического значения. И здесь следует отметить вторую важнейшую особенность его творчества — стремление художественно запечатлеть поворотные, этапные периоды жизни нашей страны, когда борьба нового, социалистического мира против старого, буржуазного выступает в наиболее острой ожесточенной и драматической форме. Гражданская война («Тихий Дон»), коллективизация («Поднятая целина») и Великая Отечественная война («Они сражались за Родину», «Судьба человека») — вот три периода в жизни нашего народа, на которых сосредоточено внимание художника.

С этим связана третья черта шолоховского дарования — эпическая широта, склонность к монументальным художественным полотнам, к глубоким социальным обобщениям, к постановке больших вопросов об исторических судьбах народа.

Герои произведений Шолохова — простые трудящиеся люди. Их думы, печали и радости, их стремление к счастью и справедливости, их борьба за новую жизнь неизменно интересуют художника.

И, наконец, необходимо отметить существенную особенность творческого метода писателя — его неприязнь, к какой бы то ни было идеализации действительности. Неуклонно следовать суровой правде жизни, воплощать действительность во всех ее противоречиях, во всей ее сложности и многогранности, во всех ее контрастах, нисколько не сглаживая напряженнейшую остроту конфликтов, возникающих в трудном и сложном процессе рождения нового, коммунистического мира, такой. Художественный исходный принцип, которого неизменно придерживается Шолохов.

Взаимосвязь «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» глазами ученых

В часто цитируемом предисловии к первой книге Шолохова «Донские рассказы» Александр Серафимович, писатель опытный и влиятельный в это время, сам связанный корнями с донским казачеством, остро схватил и точно очертил характерный художественный абрис того мира, который только начинал созидать его юный земляк: достоверную объемную выпуклость типов, картин, положений («перед глазами стоит»), почерпнутых из собственного наблюдения и опыта («Огромное знание того, о чем рассказывает»); органично-талантливую зрительную фиксацию объекта изображения в его «признаках наихарактернейших» («Тонкий, схватывающий глаз»); емкое наполнение присущего жанру лаконизма («Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды») и качество, которое нередко изменяло тогда молодым («Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают»); и, наконец, «образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество». И оттого так искренне восхитился тот же Серафимович, когда этот «молодой орелик» вдруг развернул «громадные крылья» и взорлил на классические вершины искусства в «Тихом Доне» (что некоторых литературных коллег не просто ошарашило, но и заставило раздраженно-ревниво выдумывать всяческие наветы на неожиданно прорезавшегося молодого народного гения, редкую художественную власть имеющего).

Вопрос соотношения «Донских рассказов» и «Тихого Дона» не мог не ставиться критиками и литературоведами: еще бы, за пробой пера, пусть яркой и выдающейся, — такой эпохальный, мировой шедевр! Сам Шолохов, в передаче Константина Приймы, отказывался видеть в «Донских рассказах», как то утверждала литературоведческая оценка, «предысторию “Тихого Дона”»: Запись своей интересной беседы с Шолоховым на эту тему дает писатель К.  Прийма. «В «Донских рассказах», — говорил ему Шолохов, — я старался писать правду жизни писать о том, что более всего волновало меня, что было злобой дня для партии и народа.

Видишь ли, с точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, безусловно, «Донские рассказы» были пробой пера, пробой литературных сил, и поэтому они предшествовали «Тихому Дону». Но нельзя видеть предыстории там, где ее нет. Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания «Тихого Дона». Назвать «Донские рассказы» художественной предысторией «Тихого Дона» может тот, кто не умеет отличить дня от ночи» . И дальше К.  Прийма передает еще ряд ценных мест из происшедшей беседы: «На мой взгляд, — осторожно высказал я новую мысль, — «Донские рассказы» являются своеобразной предысторией не «Тихого Дона», а именно «Поднятой целины». Шолохов прошел к столу, зажег свет. Выслушав меня, он сказал: «Да, это правильная мысль». — «Заглянем в рассказы «Смертный враг» или «Двухмужняя», — говорю я, — в них поставлены проблемы, которые нашли разрешение в «Поднятой целине». Раскрываем рассказ «Председатель Реввоенсовета республики». В нем главный герой — красноармеец Богатырев по характеру своему, бесстрашию, загибам и стилю речи — предтеча Нагульнова. Посмотрите, почитайте». — «Что мне читать? — весело улыбается Шолохов. — Богатырева я хорошо помню. И я в этом не вижу ничего плохого. Значит, так сильно запечатлелся в моей памяти этот яркий тип и характером своим, и загибами, и стилем речи. — Шолохов помолчал, собираясь с мыслью, и закончил: — И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину», — явление закономерное. Дело не в «сходных местах», не в совпадении текстов, а в существе, в идее, которую они несут. «Поднятая целина» своими корнями уходит вглубь времени «Донских рассказов». И если красноармеец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников — на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич — на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр — белогвардеец из «Двухмужней», таит в себе искры, которые сверкнули в есауле Александре Половцеве, значит что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов» оказалось ценным, убедительным и живучим настолько, что проросло в «Поднятой целине»

С другой стороны, по мнению Семеновой, многие внутренне присущие Шолохову-писателю, автору «Тихого Дона», стилевые черты уже отчетливо проступают в «Донских рассказах». Мы узнаем одно первично-органическое мироощущение, одни экзистенциальные травмы, один глаз и одну руку, пусть в своем литературном дебюте еще не столь твердую и зрелую, не столь бескомпромиссно-объективную и художественно-дерзновенную.

Первое, что бросается в глаза в поэтике ранних рассказов Шолохова и что переходит в «Тихий Дон», — это полное соответствие изобразительных средств типу героя, воссоздаваемой среде, восприятию мира того народного пласта, который представляет писатель. Резервуаром образов, уподоблений, сравнений, метафор являются первичные и вечные реальности жизни в их конкретно-локальном лице: казачий быт, человек в его всегдашних ощущениях и переживаниях от физиологических до душевных, природа, ее стихии и твари. «Голос у него густо-мягкий, добротная колесная мазь» («Один язык»); «. сама собой — как перекисшая опара» («Илюха»); «Трое суток раздумья и вздохов легли через Семкину жизнь, как длиннющий, неезженый проследок через степь» («Калоши»); В рассказе «Коловерть» вернулся домой один из сыновей, Михаил, честолюбивый, выбивающийся в офицеры — тип его дан одним росчерком пера уже при первой встрече с матерью, прильнула та к его груди и «серое сукно целует»: «От материной кофтенки рваной навозом коровьим воняет. Отодвинулся слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул».

Писатель схватывает мир как бы глазами своих героев, придавая им художественную зоркость и живописный талант. Свежая острота взгляда писателя и его героев проявляется и в особой способности к микрозрению, к мгновенной фиксации выразительных микродеталей (то, что станет неотъемлемой, сразу же индивидуально узнаваемой стилевой чертой зрелого Шолохова). Вот Митька подкрадывается к спящему в горнице отцу, чтобы выкрасть у него из-под подушки ключи от конюшни для брата, собравшегося бежать за Дон к большевикам: «Головой к окну навзничь лежит отец, одна рука в кармане, другая свесилась с кровати, ноготь, большой, обкуренный, в половицу упирается. <.> У отца на рыжей бороде хлебные крошки и яичная скорлупа, из раззявленного рта стервятно разит спиртом, а где-то на донышке горла хрипит и рвется наружу застрявший кашель» («Бахчевник»). Эта слиянность писателя со своими героями и по общей поэтике восприятия мира, и по типу передачи впечатлений от него исключает ироническую или брезгливо-любопытную дистанцию между автором и субъектом его рассказа, как, скажем, у Бабеля. Как нет здесь у Шолохова отвлеченных сравнений и метафор, за уши притянутых из арсенала книжной культуры и истории. Это и рождает впечатление неразбавленной цельности, свежести и особой стильности художественного мира его новеллистики.

На такое впечатление работает и неуклонно проводимый принцип давать переживание и чувство персонажа только через внешний рисунок поведения, через физиологию эмоции, разверзающуюся внутри, в сердце, в жилах, в членах и немедленно бросающуюся в лицо, в ломающуюся телесную пластику. Услышав ржание тонущего жеребенка, крик его, звонкий и отточенный, «как жало шпаги» (для сердца его хозяина прежде всего), неустрашимый и бесстрастный в самых смертных передрягах пяти лет войны Трофим тут «побелел под красной щетиной бороды, побелел до пепельной синевы». Вот портрет бедняка Прохора Токина, явившегося к Якову Алексеевичу с просьбой о помощи быками: «Сквозь изодранные мешочные штаны Прохора проглядывало дряблое тело, босые ноги сочились кровью, в глубоких глазницах тускло, как угольки под золою, тлели слегка раскосые черные глаза. Взгляд их был злобно-голоден и умоляющ» («Червоточина»). Вот красный казак Шибалок готовится расстрелять за предательство походную свою любовницу и мать только что родившегося сына, «а она ноги <.> обхватила и сапоги целует» — сцена на этом и обрывается, писатель тут соблюдает ту самую меру, за которую похвалил его Серафимович. Достаточно показать, как возвращается Шибалок с места экзекуции: «После этого иду обратно, не оглядываюсь, в руках дрожание, ноги подгибаются, и дите, склизкое, голое, из рук падает. » («Шибалково семя»).

Не раз Шолохов прямо передает особую физиологию убийственного жеста, окутанную каким-то тошнотворным колоритом — в глубине как бы с души моментально-бессознательно воротит, и передает он это обычно через вынужденных убивать молодых, как более нравственно-духовных, чем отдающиеся без остатка гневной, мстительной, убийственной эмоции старшие. В «Бахчевнике», защищая брата и себя от угроз отца тут же их на распыл пустить, когда тот уже «правой рукой лапает на боку кобуру нагана», «качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапно нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок. » В «Пути-дороженьке» Петька Кремнев пытается отнять кобылу у украинского пахаря, крепкого дядько («Махновцы догоняют!»), тот предупреждает: «сжеребена», на такой далеко не уедешь (что, кстати, позже и случилось), но юный секретарь комсомольской ячейки настаивает, и когда разъяренный крестьянин («страшные колючие глаза», «мелкая дрожь около рта») «нагнулся <.> за топором, что лежал около арбы», «Петька, чувствуя липкую тошноту в горле, стукнул по крутому затылку прикладом. Ноги в морщеных сапогах, как паучьи лапки, судорожно задвигались. »

Бегло и несколько снисходительно упоминая описания природы в «Донских рассказах», американский исследователь Герман Ермолаев отмечает, что они значительно уступают образу природы в «Тихом Доне», даже не сопоставимы с ним. Уступать-то они, конечно, уступают, но играют — учитывая все пропорции и расстояния между ранними рассказами и эпопеей — роль здесь не меньшую. Конечно, в «Тихом Доне» палитра живописного запечатления природы, внешнего мира более разнообразная, тонкая и мощная, но все же многие ее краски и оттенки, сам тип восчувствия природы в рассказах уже налицо.

Как и в «Тихом Доне», здесь сильно фольклорное оживотворение природы, небесных светил, сил и энергий, в ней действующих, близкое эстетике новокрестьянской поэзии: «. солнце по утрам переваливает, вверх карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука щенят, лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими горячими лучами» («Коловерть»). Природа предстает гигантским активным существом, пронизанным мощными динамическими силами; передается это в рассказах удивительным богатством глаголов действия, чаще всего с антропоморфным оттенком: «Туман, низко пригибаясь, вился над скошенной травой, лапал пухлыми седыми щупальцами колючие стебли, по-бабьи кутал курившиеся паром копны» («Кривая стежка»).

Именно человек становится центром, от которого исходят лучи образных тропов, направленных на мир, — по сути черта народного творчества. Человек, его тело, его вид, его исконно-природные, вечные переживания, его реакции и действия как бы накладываются на окружающее, являясь основной матрицей сравнений и метафор в шолоховских картинах природы. Это и в эпитетах, и в образных уподоблениях («лобастые насупленные холмы», «Позади станица с желтыми веснушками освещенных окон пристально смотрит в степь» — «Путь-дороженька»; «догола растелешились сады» — «Батраки»), и в системе сравнений («Обуглилась земля, травы желтизной покоробились, у колодцев, густо просыпанных вдоль шляха, жилы пересохли; а хлебный колос, еще не выметавшийся из трубки, квело поблек, завял, к земле нагнулся, сгорбатившись по-стариковски» — «Пастух»; «Станица накрылась ночной темнотой, словно старуха черным полушалком» — «Нахаленок»), и в глагольной экспрессии («В канавах вода кряхтит натужисто, плетни раскачивает» — «Коловерть»; «Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи. Ветер с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом голые деревья, нахально засматривал под застрехи построек, ерошил перья у нахохленных спящих воробьев. » — «Смертный враг»).

Впрочем, глагольная динамика пронизывает насквозь мир рассказов Шолохова: и природный, и человеческий. У народных его героев, к тому же подхваченных буйными вихрями времени, нет раздумывающей оглядки — действуют тут же, движимые чувством, порывом, необходимостью. Короткая строка с мощной глагольной доминантой передает эту напряженно летящую стрелу действия, бьющую в свою, немедленную цель. «Через пять минут со двора исполкома вихрем ворвался Антошка, сверкнул на председателя серыми мышастыми глазенками и заклубился пылью» («Путь-дороженька»).

Как позже в «Тихом Доне», человек и природа, та вечная и великая, родная и непостижимая рамка, в которой он живет и действует, встают в «Донских рассказах» в два типа отношений. С одной стороны, природа являет на своем языке параллель тому, что происходит в человеческом мире (своего рода фольклорно-песенную рифму). Единый образ любовного хмеля объемлет и нарастание чувства Арсения к Анне, и весенний расцвет: «Сады обневестились, зацвели цветом молочно-розовым, пьяным. В пруду качаловском, в куге прошлогодней, возле коряг, ржавых и скользких, ночами хмельными — лягушачьи хороводы, гусиный шопот любовный да туман от воды. » («Двухмужняя»). В великолепном рассказе «Лазоревая степь», мастерством которого сам Шолохов гордился на старости лет, самый драматический момент рассказа деда Захара о расправе белого офицера, сына пана Томилина (у которого дед когда-то служил кучером), над двумя его несмирившимися гордыми сыновьями (не стали пощады и прощения просить) предваряется такой природной картинкой: «Дед Захар задышал порывисто и часто; на минутку лицо его сморщилось и побледнело; страшным усилием задушив короткое, старческое рыдание, он вытер ладонью сухие губы, отвернулся. В стороне за музгой коршун, косо распластав крылья, ударился о траву и приподнял над землей белогрудого стрепета. Перья упали снежными лохмотьями, блеск их на траве был нестерпимо резок и колюч». Когда Степан в «Обиде» в первый раз ушел к Атаманову кургану, ближе к своей пустой пахоте, «в прошлогоднем бурьяне истомно верещала необгулянная зайчиха, с шелестом прямилась трава-старюка, распираемая ростками молодняка», напоминая еще раз о природном императиве оплодотворения и обновления, которому Степан трагически-невольно изменил в отношении к собственной земле.

Мир часто как бы настраивается на состояние героя, представляя тонко-поэтический аналог того, что разворачивается в его душе: дед Гаврила переживает медовую неделю омолодившего его чувства к новому сыну, когда живет с ним на пахоте и севе в степи, ночуя под арбой, «одеваясь одним тулупом», — и какая весна вокруг: «в дугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный огневой всплеск» («Чужая кровь»). Или тот же мир несет тонкие предупреждающие приметы нового настроения, душевного слома, грозящей беды: «И вот днем осенним, морозным и паутинистым, спозаранку как-то, взошел Александр — муж Анны — на крыльцо. » («Двухмужняя») — скоро в паутине спутанных чувств, а затем и обманувшей ее возвратной супружеской жизни запутается Анна.

Или, напротив, природа являет в своей инстинктивной целесообразности, обновлении, извечном мирном ритме контраст раздираемому страстями, смертоубийственно распаленному, одичавшему человеческому миру, иначе говоря, контраст естественного противоестественному. В рассказах постоянно мелькают и животные персонажи, не говоря уже о неотделимом от казака, самом близком и дорогом существе — лошади. В описании только что ожеребившейся кобылы («Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили горделивую радость, приправленную усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой») и затем ее самоотверженно материнских чувств и реакций, открытия мира, его изнанки и лица, только что родившимся жеребенком (первый ужас и шок, от мира, где стреляют и кричат) и тут же: облизала мать и он, «припадая к набухшему вымени матери, впервые ощутил полноту жизни, неизбывную сладость материнской ласки» («Жеребенок»), — Шолохов обнажает глубинно общеприродное, данное и человеку, и другим природным тварям: нечто фундаментальное роднит их больше, чем то, что их разделяет. Животные появляются как еще одна точка отсчета или в сценах сражений и расстрелов (воют волки, шарахаются лошади), или в финалах тех рассказов, где взаимное озлобление доходит до предела — убийства себе подобного, оставляя после себя труп или трупы, — и тогда появление других природных тварей как бы выводит из противоестественного человеческого мира в извечно-природный, в его душе: дед Гаврила переживает медовую неделю омолодившего его чувства к новому сыну, когда живет с ним на пахоте и севе в степи, ночуя под арбой, «одеваясь одним тулупом», — и какая весна вокруг: «в дугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный огневой всплеск» («Чужая кровь»). Или тот же мир несет тонкие предупреждающие приметы нового настроения, душевного слома, грозящей беды: «И вот днем осенним, морозным и паутинистым, спозаранку как-то, взошел Александр — муж Анны — на крыльцо. » («Двухмужняя») — скоро в паутине спутанных чувств, а затем и обманувшей ее возвратной супружеской жизни запутается Анна.

Или, напротив, природа являет в своей инстинктивной целесообразности, обновлении, извечном мирном ритме контраст раздираемому страстями, смертоубийственно распаленному, одичавшему человеческому миру, иначе говоря, контраст естественного противоестественному. В рассказах постоянно мелькают и животные персонажи, не говоря уже о неотделимом от казака, самом близком и дорогом существе — лошади. В описании только что ожеребившейся кобылы («Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили горделивую радость, приправленную усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой») и затем ее самоотверженно материнских чувств и реакций, открытия мира, его изнанки и лица, только что родившимся жеребенком (первый ужас и шок, от мира, где стреляют и кричат) и тут же: облизала мать и он, «припадая к набухшему вымени матери, впервые ощутил полноту жизни, неизбывную сладость материнской ласки» («Жеребенок»), — Шолохов обнажает глубинно общеприродное, данное и человеку, и другим природным тварям: нечто фундаментальное роднит их больше, чем то, что их разделяет. Животные появляются как еще одна точка отсчета или в сценах сражений и расстрелов (воют волки, шарахаются лошади), или в финалах тех рассказов, где взаимное озлобление доходит до предела — убийства себе подобного, оставляя после себя труп или трупы, — и тогда появление других природных тварей как бы выводит из противоестественного человеческого мира в извечно-природный, в философски-расширенный горизонт. Примеры приводились в предыдущей главке при конкретном анализе рассказов — вот еще один, из концовки рассказа «Коловерть», где «беззвездной, волчьей ночью» выводят «за хутор, в хворост» приговоренных к расстрелу: «За Доном померкла лиловая степь. На бугре — за буйными всходами пшеницы, в яру, подмытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых — ночью щенилась волчица: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку — из лощины, из зарослей хвороста — два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик.

Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла волчица хрипло и надрывно».

В «Донских рассказах» возникает и один из наиболее емких природных образов «Тихого Дона» — образ степи, соединяющий в себе седую древность (курганы, каменные бабы) и вечное настоящее природного целого, в недрах которого «бьется и мечется иная, неведомая» («Пастух»), по-настоящему закрытая для человека жизнь. Переживания героя «Пастуха» в степи, когда он живет в ней наедине с природой и стадом, эмоционально предвосхищают ощущения и чувства Мишки Кошевого, окунувшегося в «первобытную, растительную жизнь» степного отарщика в «Тихом Доне».

Уже в «Донских рассказах» много таких, как в романе, лаконично выразительных, изящных зарисовок природы, мимолетных ее состояний, остановленных и запечатленных ажурной словесной тонкописью («Дед во сне мычит, жует губами, а в оконце видно, как за прудом нежно бледнеет небо и розовой кровянистой пеной клубятся плывущие с востока облака» — «Нахаленок»), миниатюрных поэтических этюдов, почти микростихотворений в прозе: «По вечерам станица, любовно перевитая сумерками, дремала на высохшей земляной груди, разметав по окраинам зеленые косы садов. Перезвоны гармошек подолгу бродили за станицей, там, где урубом кончается степь и начинается пухлая синь неба. Подходил покос. Трава вымахала в пояс человеку.

На остреньких головках пырея стали подсыхать ости, желтели и коробились листки, наливалась соком сурепка, в лугах кучерявился конский щавель» («Червоточина»). А с какой замечательно пластичной картины, передающей ощущение летней жары на Дону, начинается «Лазоревая степь»: «Над Доном, на облысевшем от солнечного жара бугре, под кустом дикого терна», не дающим прохлады, лежат дед Захар и автор («я»), «от зноя в ушах горячий звон, когда смотришь вниз на курчавую рябь Дона или под ноги на сморщенные арбузные корки — в рот набегает тягучая слюна, и слюну эту лень сплевывать. <.> За лощиной дымкой теплится марево, ветер над обугленной землей пряно пахнет чабрецовым медом».

Со страниц «Донских рассказов» в молодую советскую литературу ворвалось не только изобилие красок, и ярких, и в тонких полутонах, но и запахов. Здесь — вся амплитуда запахов от благоухания до вони, что так тонко, мощно и уже несравненно будет разработана в «Тихом Доне». Человек, вещь, земля и растущее на ней, природные твари, стихии — все выделяет свой запах, свое интимное, проникающее дыхание в мир, особенно ароматно и богато настоянное в самой природе.

Подводя итог всему вышеуказанному, можно с большой долей уверенности отметить, что среди ученых-литературоведов (Серафимович, Семенова, Ермолаев) преобладает мнение о том, что «Донские рассказы» - это все-таки преддверие «Тихого Дона» по многим изобразительным приемам и художественно-стилевым чертам. По временному критерию «Донские рассказы» и «Тихий Дон» также можно объединить: первые предшествовали второму.

Однако сам автор, Михаил Александрович, четко и ясно указывает на то, что проблемы и вопросы, которые поднимаются в «Донских рассказах», находят разрешение и ответы именно в «Поднятой целине», а не «Тихом Доне». Следовательно, «Донские рассказы» - это прелюдия «Поднятой целины».

Взаимосвязь «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» глазами старшеклассников

Чтобы узнать мнение старшеклассников города по проблеме взаимосвязей «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины», я провела небольшой социологический опрос.

Среди 248 опрошенных учащихся 15% составляют ученики 9 классов, 28% - ученики 10 классов, 57% - ученики 11 классов.

94% (223 чел) респондентов знакомы с творчеством Михаила Шолохова. Из них 62% (144 чел) прочитали такие произведения, как «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина».

Из контингента учащихся, прочитавших все три вышеуказанных произведения 86% (123 чел) согласились с тем, что «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина» взаимосвязаны между собой. Из них 71% (87 чел) придерживаются той точки зрения, что «Донские рассказы» - это прелюдия одновременно и к «Тихому Дону», и к «Поднятой целине»; 15% (17 чел) – «Донские рассказы» - это прелюдия «Тихого Дона»; 11% (12 чел) - «Донские рассказы» - это прелюдия «Поднятой целины»; 5% (7 чел) – «Донские рассказы» - исключительно самостоятельное произведение, лишенное взаимосвязи с другими творениями Шолохова.

Таким образом, можно сделать вывод, что большинство старшеклассников города на вопрос: «Донские рассказы» – это пролог к «Тихому Дону» или к «Поднятой целине»?» отвечают, что «Донские рассказы» - это прелюдия одновременно и к «Тихому Дону», и к «Поднятой целине».

Заключение

Исследуя проблему взаимосвязей «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины», я определилась с собственной точкой зрения и смогла ответить на вопрос, поставлены в цели.

С одной стороны, «Донские рассказы» предшествовали «Тихому Дону» и по времени, и по многим изобразительным приемам, и художественно-стилевым чертам. Но с другой точки зрения, проблемы и вопросы, которые поднимаются в «Донских рассказах», находят разрешение и ответы именно в «Поднятой целине». Поэтому я согласна с большинством старшеклассников города и думаю, что «Донские рассказы» - это прелюдия одновременно и к «Тихому Дону», и «Поднятой целине».

Таким образом, результаты исследования показали, что из четырех гипотез наиболее верно и полно подтвердилась лишь одна. («Донские рассказы» - это прелюдия одновременно и к «Тихому Дону», и к «Поднятой целине». ) Две гипотезы подтвердились лишь частично («Донские рассказы» - это прелюдия «Тихого Дона»; «Донские рассказы» - это прелюдия «Поднятой целины»). Одна гипотеза («Донские рассказы» - исключительно самостоятельное произведение, лишенное взаимосвязи с другими творениями Шолохова) оказалась полностью неверной и неподтвержденной.