Опыт лексико-семантического анализа стихотворения Тютчева

У всякого писателя своё виденье мира. Вот это «лица не общее выражение», по классическому определению Баратынского, «переводчик не смеет затушёвывать, напротив, он обязан тщательно его вырисовывать».

Принимаясь за попытку сопоставления двух равноценных, равно талантливых и в то же время отличающихся друг от друга стихотворений: адресованному в века русскому читателю тютчевское загадочное и прозрачно мудрое “Silentium!” и его перевод, осуществлённый В. Набоковым век спустя после оригинального шедевра.

Художественный перевод, как поэтический, так и прозаический, - искусство. Искусство же – плод творчества. Творчество, в свою очередь, несовместимо с буквализмом. Это отчётливо сознавала и сознаёт русская литература, она понимала, что только художественная точность даёт возможность читателю войти в круг мыслей и настроений автора, чётко и наглядно представить себе его стилевую систему во всём её своеобразии, что лишь художественная точность не приукрашивает и не уродует автора.

Автор «Ябеды» Капнист обеими руками подписался под утверждением французского поэта и переводчика Делиля, кажущимся на первый взгляд парадоксальным: « чрезмерная в переводах верность бывает самою большою неверностью». «Чрезмерная в переводах верность» - это рабская верность букве, а не свободная, вдохновенная верность духу оригинала.

Мысль о том, что буква умерщвляет, а дух животворит, русский XVIII век оставил в наследство XIX, XIX – XX-му. В статье Пушкина о Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» читаем: « русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово».

С приведёнными выше высказываниями перекликаются слова Пастернака из его предисловия к переводу «Гамлета» - слова о том, что без намеренной свободы «не бывает приближения к большим вещам».

Искусство перевода имеет свои особенности, и всё же у писателей-переводчиков гораздо больше черт сходства с писателями оригинальными, нежели черт различия. Об этом прекрасно сказано в «Юнкерах» Куприна:

« для перевода с иностранного языка мало знать, хотя бы и отлично, этот язык, а надо ещё уметь проникать в глубокое, живое, разнообразное значение каждого слова и в таинственную власть соединения тех или других слов».

Эти слова можно было бы взять эпиграфом для моего скромного опуса, в котором я пытаюсь проанализировать, какие новшества вводит переводчик, блистательный поэт XX века, В. В. Набоков, знакомящий англоязычных читателей с шедевром русской поэзии XIX века.

Поэзия Ф. И. Тютчева, безусловно, занимает одно из важнейших мест в русской литературе XIX века. Тютчев был последним последователем романтизма в России. Но, как ни странно, «Тютчев в большей степени поэт нашего ХХ века, чем его собственного XIX», - написал поэт Лев Озеров.

Но Фёдор Тютчев был не только поэтом. Он прослужил пятьдесят лет в Коллегии иностранных дел. Из них двадцать два года он прожил безвыездно в Германии, исполняя свой профессиональный долг.

В плане поэзии эти годы не были для Тютчева бесплодными. Он встречался с великими Шиллером и Гейне. Тютчев перевёл много из французского и немецкого, как, например, замечательный отрывок из «Фауста» Гёте («Звучит, как древле пред тобою/Светило дня в строю планет»). Тютчев писал не только по-русски, у него большое количество стихов на немецком и французском языках. Это доказывает, что Тютчев мог мыслить и излагать свои мысли не только на русском языке, и это очень важное качество его как поэта – ведь слагать стихи на иностранном языке куда сложнее, чем на родном.

Тютчев был необычным человеком. Он не был многогранен, как Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тургенев. Он не писал ничего, кроме стихов, зачастую состоявших только из одной – двух строф. Исключение составляли лишь политические стихи, реже – любовная лирика. В общем, Тютчев был просто Поэтом. Да, именно Поэтом, с большой буквы, как те же Пушкин, Лермонтов и Некрасов. Он нашёл выражение своим чувствам, мыслям, думам именно в стихах и ни в чём другом. В этом кроется одна из причин того, что Тютчев был непопулярен в своё время. Ему приходилось выдерживать множество выпадов критиков в свой адрес. Но, хоть поэзию Тютчева хвалил сам А. С. Пушкин, тот оставался в тени других писателей и поэтов. Однако Ф. И. Тютчева не предали забвению, у него учились такие знаменитые поэты ХХ века, как Андрей Белый, Александр Блок, Николай Рубцов. Умерев физически, Тютчев продолжал жить духовно в сердцах поклонников своего творчества и в сердцах многих поэтов и писателей. Толстой в 1871 году, незадолго до смерти поэта, написал: « это гениальный, величавый и дитя старик». И с этим трудно поспорить. Тютчев даже в преклонном возрасте в душе оставался ребёнком, наивно верившим в Россию, в которую «можно было только верить».

Одним из наиболее известных стихотворений Тютчева, кроме, конечно, «Умом Россию не понять» и «Люблю грозу в начале мая» является стихотворение «Silentium!» (с латинского переводится как «Молчание!»), написанное около 1830 года.

«Silentium!» является призывом к всеобщему молчанию, хотя само и опровергает его мысль. Поэт сам хочет преодолеть этот запрет, наложенный на самого себя. Ведь человек без общения – не человек, без общения он становится одиноким, а одиночество, изолированность от людей, приводит к одичанию.

Слово – серебро, молчание – золото Эта известная всем пословица, как мне кажется, отражает основную мысль стихотворения. Молчать тоже надо уметь вовремя, как и вовремя сказать подходящие слова. Недаром в честь в погибших в войнах объявляют минуту молчания. Именно молчания, так как не выразить словами всю горечь и скорбь утраты. Ни к чему слова

«Он был среди нас подобно мастеру какой-либо живописной школы, ещё живущей и творящей в его лице, но не допускающей ни повторения, ни подражания».

Так написал о Тютчеве И. Аксаков. Да, поэзия Тютчева самобытна и неповторима, и кощунством, по моему мнению, было бы повторить Тютчева. Каждый поэт должен быть уникален, ибо тогда это не поэт вовсе.

Да, Тютчева нельзя повторить. Но можно перевести, переложить его стихи на другой язык. Что и сделал Владимир Набоков, знаменитый русско-американский писатель, сам переводивший многие свои произведения с английского, на котором в основном творил, на русский язык и наоборот, известных русских поэтов и писателей издавал на английском языке. И хотя В. Набоков иронично замечает: «Влияние моей эпохи на мои книги столь же пренебрежительно мало, сколь и влияние моих книг на мою эпоху» - его перевод представляет собой интерпретацию тютчевского стихотворения, отмеченную опытом века, протёкшего между созданием этих двух шедевров. Не обошёл вниманием Набоков и «Silentium!» (перевод В. Набокова, подстрочный перевод и оригинал Ф. Тютчева приведены в начале работы). Мне предстоит, грубо говоря, «оценить» английский вариант и постараться выяснить, привнёс ли Набоков что-нибудь новое или отсёк что-либо из-за недостаточности средств выразительности в английском языке. Но я, естественно, не сомневаюсь, что получилось всё мастерски.

Уже в начале, в самой первой строфе, как в набоковском переводе, так и в тютчевском оригинале чувствуется чёткость, резкость ритма, образованная с помощью глаголов в повелительном наклонении («Молчи, скрывайся и таи» и «Speak not, lie hidden and conceal»). Это создаёт ощущение некоего приказа поэту самому себе, строжайшего запрета, заповеди.

Поподробнее рассмотрим набоковскую строчку. Вот её дословный перевод – «Не говори, спрячь ложь и сокрой». Не просто «скрывайся», как у Тютчева, а именно «спрячь ложь». Это имеет более глубокий смысл, ибо, прежде всего, нужно говорить правду, а если ты сам скрываешься, то ясно, что ты человек хитрый и лживый, и правды в тебе ни грамма.

В третьих строфах обоих стихотворений, на первый взгляд, всё схоже. Но это не так. Набоков заменяет тютчевское «пускай» на «позволь им». Тютчев применил слово более безразличное, бесцветной окраски. «Пускай/Встают и заходят оне» можно даже понимать так: «чувства и мечты» не имеют для поэта серьёзного значения, встанут они иль не встанут – поэт не стремится узнать это. Набоков же применяет более мягкое «Позвольвзойти в глубине души» (дословный перевод). Герой может сам решить, позволить ли «чувствам и мыслям» овладеть им, или отвергнуть их.

В тютчевском варианте те же самые «чувства и мечты» «встают и заходят» «безмолвно, как звёзды в ночи». Набоков опускает наречие «безмолвно». Оно и понятно: звёзды, как и мысли с чувствами «встают и заходят» безмолвно, без шума. Это само собой подразумевается. Но, тем не менее, общая картина не искажается, а ещё и дополняется «кристальными небесами» («crystal skies») вместо просто ночи у Тютчева. Понять это можно так: звёзды, мысли и чувства существуют и днём, и ночью; звёзд мы не видим днём, но они и тогда-то ведь не исчезают – они просто становятся невидимыми. Так и с мыслями и чувствами – ведь мы не видим в человеке то, о чём он думает, то, что он чувствует – не увидим, пока он сам не откроется нам.

Следует остановиться на последней строфе первого шестистишия. У Тютчева читаем: «Любуйся ими и молчи», у Набокова – «ВГЛЯДЫВАЙСЯ в них и не говори ни слова», то есть Набоков хотел сказать: нужно не просто любоваться, нужно ВГЛЯДЫВАТЬСЯ и ВДУМЫВАТЬСЯ, а затем ПОЗНАВАТЬ. Кажется, что одно слово ничего не может изменить в контексте. Это далеко не так. Вот вам ярчайший пример.

Также интересно сравнить английское словосочетание «speak no word» («не говори ни слова» - буквальный перевод) и русское слово с тем же значением – «молчать». В чём, мне кажется, имеет небольшое, но всё-таки преимущество первая конструкция, так это в том, что она имеет в своём составе существительное «word», с частицей «no», имеющей значение «нет слова»; «speak no word» - более глубокое обозначение молчания.

Рассмотрим и сопоставим строфы «Поймёт ли он, чем ты живёшь?» и «Will he discern what quickens you?». Здесь Набоков опять-таки заглянул чуть глубже. «Откроет ли он, что движет тобой?» - более сложный вопрос. Ведь жить может человек одной лишь целью, а двигать к этой цели его могут разные чувства, эмоции.

«Мысль изречённая есть ложь» - выражение, давно ставшее афоризмом. Набоков, что особенно видно при дословном переводе, считает ложью мысль не то что «изречённую», а даже всего лишь «явившуюся».

У Тютчева в душе уже «есть целый мир», у Набокова же он созидался самим человеком, ибо он «вырос в душе».

У Тютчева читаем: «Их оглушит наружный шум, /Дневные разгонят лучи». У Набокова всё более естественно – «прочий свет» рассеивает, ослепляет мечты, как мрак ночи. «Наружный шум» у Набокова заменяется более конкретизированным «шумом дня», и он их не «оглушает», они сами, слабые и робкие, в нём растворяются, так и не услышанные никем. Тютчев пишет: «Внимай их пенью – и молчи!. ». Посмотрим на ту же строфу у Набокова: «Внимай в себя их песню и не говори ни слова» («Take in their song and speak no word»). Просто внимать пенью – не значит ещё его осмысливать, а вот «внимать в себяпесню» значит принимать её, осмысливать её не только в уме, но и в душе, вбирать её по крупицам.

Работа Набокова над переводом была мучительным трудом, ибо и память была настроена на один лад – музыкально недоговорённый русский, - а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный, но автор знал: «Точный перевод на английский язык был бы карикатурат Мнемозины», и, удержав общий узор, он изменил и дополнил многое.

Сделанный Набоковым перевод, по его словам, относится к русскому тексту, «как прописная буква к курсиву, как относится стилизованный профиль к лицу, глядящему в упор». Это печать самобытности, отличившая лучшие переводческие работы разных времён.

Конечно, это далеко не всё, что можно было бы сказать о набоковском переводе и его различий с тютчевским оригиналом, но, как говорит латынь, «feci quod potui, feciant melioro potentes» - сделал всё, что мог, пусть другой сделает лучше!