Культура  ->  Литература  | Автор: | Добавлено: 2015-03-23

Комическое и трагическое в романе В. Войновича

Владимир Войнович – писатель любимый (а если и неприемлемый, то страстно), равно элитарный и популярный, стилистически мощно-одинокий, колоритный, острый. Уникальный – абсолютно. При этом он почти обойдён серьёзным литературоведением (о «разгромной критике» не говорю – она, особенно в советские времена, была к писателю внимательна с лихвой) и едва ли не единственный из лидеров своего литературного поколения, кто до сих пор не удостоился серьёзного исследования.

Войнович родился в Сталинабаде (так в 1932 году именовался Душанбе), то есть сразу же из материнского чрева вышел на просторы иронии судьбы: кто бы знал, какой яростный антисталинист явился на свет Божий в городе, носившем имя вождя!

Родители: отец – журналист, а мать – преподаватель математики. Дальнейшие вехи: учился в ремесленном училище на столяра, служил в армии, пытался поступить в Литинститут, но принят не был. Затем – пединститут имени Крупской (привет от другого вождя пролетариата), который Войнович так и не закончил, перейдя на «свои университеты» и самообразование.

Жизнь повсюду меня мотала,

Был бродяга я, бич, бездельник

И всего мне всегда хватало,

Но всегда не хватало денег, – вспоминал Войнович в стихах много лет спустя ранний период своего творческого становления.

Работал на стройке, потом редактором на московском радио, где в порядке аврала написал ставший знаменитым «Гимн космонавтов»:

Заправлены в планшеты космические карты,

И штурман уточняет последний раз маршрут

Тем временем и карты и маршруты писателя Войновича мистически устремлялись совсем в другую даль.

Первые публикации, сразу же обратившие на Войновича внимание и читателей и литературной среды, состоялись в «Новом мире». Если обобщить этот период прозаического опыта писателя, то главным качеством, следует признать самобытнейший реализм изображения – нелицеприятный и точный до такой степени, что просто элементарная близость к натуре гарантировала могучий сатирический эффект в параметрах гротеска и фантастики. Сам писатель в одной беседе от февраля 1991 года сказал об этом так: «Когда меня спрашивают, считаю ли я себя исключительно сатириком, я всегда отвечаю: нет. Я начинал как реалист. Когда я написал «Мы здесь живем», то показал повесть одному старому писателю. Он сказал: эту повесть напечатают, но вообще вас потом за то, что вы пишете, будут очень сильно бить. Я спрашиваю: «Почему?» Он говорит: «Потому что вы пишете слишком похоже на реальную жизнь».

Слишком похоже – отсюда теперь уже знаменитый юмор Войновича, истоки которого следует искать и в поэтике русской народной сказки, и у Гоголя, и у Салтыкова-Щедрина, и в какой-то степени у Марка Твена и у Ярослава Гашека. Но, прежде всего – дело в профессиональной оптике, с самого начала предполагавшей отстранённый взгляд на вещи в сочетании с комизмом изумления, который не всегда и самим автором осознавался в полной мере. В упомянутой беседе Войнович размышляет об этой специфике: «например, в той же повести я написал об одном персонаже, что на нем были милицейские галифе и белые тапочки. Когда я читал это вслух, люди смеялись, а я удивился: чего смешного-то? Именно реакция публики помогла мне понять, что я пишу с юмором. Часто читатель как подлинный юмор воспринимает то, что он попросту узнает».

Вершиной этого художественного открытия, сделанного Войновичем достаточно рано, стал его роман «Жизнь и невероятные приключения солдата Ивана Чонкина». Состоит произведение из двух книг, первая из которых была закончена в конце 1960-х и долго ходила в «самиздате», пока обе книги не вышли на Западе. В результате жизнь Войновича в СССР становится невозможной, и он вынужденно, вместе с семьёй, выезжает в ФРГ, а вскоре, в 1981-м году его лишают советского гражданства.

В автобиографии «О себе» Войнович так рассказывает о своей судьбе после публикации романа за рубежом: «Что касается данного сочинения, то оно принесло автору много разнообразных переживаний. Сей скромный труд неоднократно издавался, переиздавался, переводился на разные языки и был высоко оценен у нас в стране и за рубежом. За него автор был избран в Баварскую академию изящных искусств, принят в международный ПЕН-клуб, объявлен почетным членом американского общества Марка Твена, исключен из Союза писателей СССР (1974), изгнан из Советского Союза (1980)и лишен советского гражданства (1981)». Горькая ирония писателя заметна уже здесь.

Первая публикация «Чонкина» на родине состоялась в 1989-м году в журнале «Юность» и имела колоссальный читательский резонанс – параллельно открытому письму разгневанных советских генералов, усмотревших в романе клеветнические и кощунственные измышления, а также «осмеяние и глумление» над Красной Армией. Войнович долгое время не оставлял мысли написать продолжение «Чонкина». В 1994 году в журнале «Русское богатство» даже напечатал новые главы романа, написанные в 80-х и не вошедшие в основной повествовательный корпус.

Стартом написания романа принято считать 1963 год, хотя замысел «Чонкина» у Войновича возник раньше. Вначале, еще в 1958-м году, он пытался написать рассказ о деревенской девушке, которая полюбила солдата накануне войны, а утром его разбудила сирена, и он исчез из её жизни навсегда, но Рассказ остался в черновиках. Своеобразным эскизом к роману можно считать и повесть Войновича 1968г. «Путём взаимной переписки»: её герой сержант Иван Алтынник психологически весьма близок своему тёзке Ивану Чонкину.

Через комическое – к трагическому в тоталитарном государстве

В романе, наделавшем много шуму и изменившем судьбу самого писателя, Войнович пишет о людях, в условиях тоталитарного режима превращённых в озлобленную, запуганную и жадную толпу. Следует заметить: у него эти люди подчас действуют в ситуациях, повторяющих самые героические и трогательные коллизии мировой классики, русского фольклора.

Критика искала литературные истоки Чонкина и в сказке Салтыкова-Щедрина «Как один мужик двух генералов прокормил», и в гашековском Швейке. Сам писатель уточняет: «Специально я никакого литературного контекста в виду не имел. У Чонкина есть две основные предтечи: это сказочный Иванушка-дурачок и совершенно реальный человек, которого я видел и знал в жизни. В каждой деревне есть свой Иванушка-дурачок, который, как замечательно показано в русской сказке, на самом деле не дурачок, а человек простодушный, у которого что на уме, то и на языке и который не заботится о впечатлении, которое производит».

Недотёпа Чонкин, посланный в село Красное стеречь остатки разбитого самолёта и в суматохе начала войны забытый на этом посту, на свой лад переживает все приключения сказочного простака Иванушки. Смирный и доверчивый, боец берёт верх над врагами, казалось, неуязвимыми капитаном Милягой и его подручными. Бездомный, он обретает кров и добрую подругу Нюру. Презираемый, получает в финале невиданную награду – из генеральских рук. Но тут и сказке конец: орден у него тотчас отбирают, а самого тащат в кутузку.

За плечами низкорослого красноухого Вани Чонкина много литературных предков. Секрет замысла в том, что солдат, вопреки своей невзрачности и лукавым авторским замечаниям, герой отнюдь не народный. В густо населённом мире романа, где жестоко извращены понятия чести, достоинства, долга и любви к Отечеству, ещё живо одно истинно человеческое чувство – жалость. Она живёт в груди Чонкина, худшего из солдат своего подразделения, сожителя почтальонши, главаря мифической банды, взявшей в плен людей Миляги и разгромленной полком под командованием свирепого генерала Дрынова. Объявленный государственным преступником, Чонкин далёк от вольномыслия. Он и вождя чтит, и армейский устав уважает, да так, что готов лечь костьми, охраняя вверенный ему металлолом. Только беспощадности, популярной добродетели тех лет, Чонкину бог не дал. Он всех жалеет: Нюру, своих пленников, кабана Борьку. Даже Гладышева, который пытался его застрелить, пожалел, за что и поплатился. Наивному герою Войновича невдомёк, что доброе сердце тоже крамола. Он со своим даром сострадания воистину враг государства и «лично товарища» Миляги, Дрынова, Сталина.

Кстати, Сталин лично в романе не присутствует. Своеобразно показан вождь и учитель в произведении, ведь в разных семьях о нем были сформированы различные мнения. В романе Сталин является Чонкину во сне в женском обличии (причем, деталь обыгрывается художником-иллюстратором журнального варианта и становится гротескно-карикатурной): «он был в женском платье, с усами и трубкой в зубах. В руках он держал винтовку», которую бросил Чонкин, догонявший угоняемый самолет, считая, что та «ему совершенно не нужна, потому что старшина забыл выдать патроны».

Чонкин порой рассуждает непосредственно и оригинально, его ум не обременен знаниями, но и не затуманен идеологией. Ему ничего не стоит, например, спросить у политрука, верно ли, что у товарища Сталина было две жены. Иван не видит здесь ничего предосудительного, этим он отличается от других героев. Ярцев же, увидев в безобидном вопросе крамолу, начинает кричать «не своим голосом» и о «потери бдительности», и о «позоре всей Красной Армии», которым является Чонкин. «Политическая незрелость» солдата, по политруку, – «очень ценная находка для врагов, которые только и ищут малейшую щель, куда, не гнушаясь никакими средствами, можно пролезть со своими происками». Нам смешно. Но в мире страха и обмана, каким было тоталитарное государство, «Сталин» - было своего рода волшебное слово, которое значило больше, чем реальность.

Выражение «лично товарищ Сталин» стало волшебным заклинанием для всех людей. Люшка, бойко ответив Сталину на съезде колхозников и получив в награду улыбку и кивок головы «очень простого», «очень скромного» и «очень отзывчивого человека», совсем перестала бывать в колхозе. Лично товарищ Сталин одобрил ее решение обучить всех своему методу доения коров (правда, нигде не упоминалось, что ударница доила «бывших кулацких коров», дававших и без Люшки молока обильно). Как же после этого не наброситься репортерам и журналистам на передовика, «дергавшего коров за четыре соска одновременно», а лично товарищ Сталин сказал на это: «Правильно».

Руководство к действию для работников Учреждения, армейских офицеров, председателя колхоза и всех других, облаченных властью людей – указания и исторические выступления лично Сталина. Даже если это абсурдные приказы, как, например, «сеять по мерзлой земле».

Не забывают о вожде в повседневном быту. Предлагая Чонкину выпить, Гладышев произносит тост «лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина».

Подвергнуты магии слов «товарищ Сталин» и дети. Чонкин у дочки парторга Килина спросил, кого она больше любит – папу или маму? Та ответила: «Сталина» (!), на что Иван недоуменно качает головой вслед смутившейся и убежавшей девочке.

Капитан Миляга испытывает безудержный страх («дрожали колени, во рту появился керосиновый привкус»), узнав, что фамилия побитого на допросе еврея – Сталин. Это не укладывалось в голове: такое имя мог «носить только один человек»[6].

Секретарь райкома Борисов объят смертельным ужасом («у него сразу пересохло во рту») после того, как хлопнул рукой по бюсту Сталина в присутствии Голубева, который «сам до смерти перепугался». «И вдруг Борисов побежит каяться, тогда-то он выкрутиться, а ему, Голубеву, достанется за то, что не заявил. А если заявить, так ведь тоже за милую душу посадят, хотя бы за то, что видел»[7]. Была еще в памяти двух онемевших от ужаса людей история, когда ученик, целившийся из рогатки в учительницу, попал в портрет Сталина. Выбей он учительнице глаз, его простили бы по несовершеннолетию. Но мальчишка разбил стекло, а это «уже покушение, ни больше, ни меньше». Никто не знал, куда пропал этот ученик. Разве эта сцена смешна?

Отношение писателя к комическому и трагическому

Если решать вопрос, над кем же смеется писатель, нельзя обойти вниманием главного героя. Смешон ли Чонкин? Вызывает улыбку портрет Ивана: «маленький, кривоногий, в сбившейся под ремнем гимнастерке, в пилотке, надвинутой на большие красные уши, и в сползающих обмотках». Старшина роты Песков считает Чонкина «недоразумением», «разгильдяем», вторит ему капитан Завгородний: «И зачем такое чучело в армию берут?» Даже полковник Опаликов, подыскивая караульного, вспоминает именно Чонкина: «боецтакой зачуханный, на лошади ездит», потому что для охраны сломанного самолета, не представляющего никакой ценности в военном отношении («дрова»), ищет «стрелочника»: «Хоть завалящего какого-нибудь, Пусть он там поспит возле машины, лишь бы было с кого спросить».

Вызывают улыбку важные рассуждения «внимательно наблюдавшего жизнь» Чонкина о том, почему зима называется зимой, а лето – летом: « летом обычно бывает тепло, а зимой холодно. А вот если бы было наоборот – летом холодно, а зимою тепло, то тогда бы лето называлось зима, а зима называлась бы лето». Смешной мне кажется и сцена простого до примитивности ухаживания Ивана за Нюрой.

Личность Чонкина даёт писателю огромные возможности создавать эффект отчуждения и отстранения. Существуют вещи, которые Войнович может трактовать исключительно устами Чонкина, не опасаясь предубеждений («его мысли, которые кажутся глупыми, зачастую не так глупы»). Именно наивный естественно-природный взгляд Чонкина на мир позволяет автору вскрыть противоестественный абсурд советской действительности. Он с самого начала иронически обозначает свою оппозицию положительному герою конъюнктурной литературы о Советской Армии: «Всех отличников расхватали, и мне вот достался Чонкин».

И так не только в рассуждении о выборе главного героя. В первой же главке диалог председателя Голубева и совершившего вынужденную посадку лётчика Мелешко напоминает бессмертную сцену знакомства городничего с Хлестаковым. Дело в том, что дела в колхозе шли «с каждым годом все хуже и хуже», поэтому председатель «все время ждал, что приедет какая-нибудь инспекция или ревизия, и тогда он получит за все сполна». Конечно, приезжали разные проверяющие и «уезжали подобру-поздорову». Но Голубев, «будучи от природы человеком неглупым», понимал, что непросто за два года сменилось в колхозе три председателя (последний повесился в собственном кабинете, оставив записку с единственным словом «эх» с тремя восклицательными знаками!), и что «нагрянет когда-нибудь Высшая Наиответственнейшая Инспекция и скажет свое последнее слово».

Позже Голубев за «ревизора» принимает Чонкина (мне эта сцена показалась одной из забавнейших, намного смешнее гоголевской). Апогея же писатель достигает в сцене допроса капитана Миляги, полагающего, что он попал в плен к немцам, в то время как допрашивающий его переводчик убеждён, что снимает показания с фашистского офицера.

Сколько сатиры в изображении Советской Армии и Учреждения! Да и как по-другому можно было показать истинное состояние дел главной опоры государства?

Нетрудно Чонкину усвоить основные армейские законы: «Боец спит – служба идет», «Не спеши выполнять приказание, его могут и отменить» и т. д. За списанный «слово в слово из учебника» конспект бойцу Балашову объявляется благодарность с занесением в личное дело. Совсем пустячное для офицера дело – оставить солдата на посту и забыть о нем.

Начало войны, и в селе Красном не остается мужчин, за исключением негодных к воинской службе. Вместо того чтобы принимать участие в боях, полк занимается поимкой мнимой «банды». Да и что это за полк? Ударному взводу не хватило шинелей - им «выдали зимние маскхалаты, которые были использованы по причине плохой погоды» (осенняя слякоть, грязь). Выяснилось, что имеется «только одно сорокапятимиллиметровое орудие и к нему три снаряда, один пулемет системы «максим» без лент, по две винтовки с ограниченным запасом патронов на каждое отделение и по одной бутылке с горючей жидкостью на три человека». Правда, даже комбат не знает, что, прежде чем бросить бутылку, ее нужно поджечь. Когда между Чонкиным и бойцами завязалась перестрелка, генерал приказывает подтащить орудие поближе. Замечание командира полка: «Люди погибнут» – вызывает у Дрынова гнев: «Гуманист нашелся. На то и война, чтоб гибли».

Критик А. Казинцев немало сил положил на то, чтобы доказать, что «Советская Армия в его (Войновича) изображении до ужаса похожа на царскую, какой её представляли в 20–30 годы борцы с наследием «проклятого прошлого», что Войнович глумится над своими деревенскими героями и что вообще «главный объект осмеяния здесь (в романе) русский человек и народ».

Счастлив А. Казинцев – всё ему ясно: кто, как и над кем глумится. А мне что-то сомнительно. Не слышу я глумления в тексте Войновича, когда речь ведёт о Чонкине или Нюре, – слышу добрую усмешку, не отделимую от восхищения. А ведь Чонкин-то как раз солдат Советской Армии. И не его вина, что послан он охранять самолёт, и, кстати, с этим заданием справляется превосходно. Районное Учреждение в полном составе снять его с поста не смогло. Да и полк во главе с генералом-стратегом не сразу с ним совладал. Почему я должна отделять Чонкина от русского народа, лучшие черты которого - добродушие, чувство долга, человечность – в нём воплотились? Почему должна не замечать того, как Войнович очеловечивает даже самых малосимпатичных персонажей: фанатичного лейтенанта-переводчика Букашева, машинистку из Учреждения Капу, председателя колхоза Голубева?

Почему я должна игнорировать ту беззлобность, что способствует смеху писателя в самых фантасмагорических сценах, вроде описания драки из-за мыла и спичек?

Да, люди здесь на мгновение теряют своё обличие – но именно на мгновение – и они ли виноваты в том, что с мылом и спичками бывает туго не только в дни войны? Войнович заострил ситуацию, реализовал метафору «озверения», но значит ли это, что он не сочувствует бабе Дуне, Тайке, Нинке Курзовой, Степану Фролову и всем прочим, кого понесло в кучу малу? Есть, правда, персонаж, с презрением взирающий на происходящее и гордо произносящий: «Вот, Ваня, тебе наглядное доказательство, от кого произошло это животное, которое горделиво называет себя человеком». Это местный селекционер Гладышев, гордый обличитель толпы и будущий анонимщик. Он, конечно, не против того, чтобы кусок мыла достался ему, но куда важнее сохранить важный вид и произнести правильные слова: «Вот она, наша молодёжь наша смена и наша надежда. (Это о мальчишке, выхватившем мыло из-под ног «научно-рассеянного» Гладышева. ) За что боролись, на то и напоролись. На страну нападает коварный враг, люди гибнут за Родину, а этот шкет последний кусок мыла рвёт у старого человека».

Как хорош этот прокурорский тон, узнаваемый и в философских монологах, и в вульгарном доносе! Как неистребим шипяще агрессивный пафос, это презрение к «бытовщине», вполне разделяемое руководителями колхоза, которым наконец-то дали разрешение на стихийный митинг. Как сильно, признаюсь, искушение сопоставить речь Гладышева с писанием тех, кто ныне обличает Войновича в глумлении над народом.

Нет, не над народом смеётся автор, не над мужиками и бабами, что могут подраться, а могут и помириться. После «побоища» сплетник и буян Плечевой поднимает с земли зарёванную бабу Дуню и, словно извиняясь за случившееся – не только за драку, но и за всю творящуюся ерунду, за бессмысленный митинг, на который теперь сгоняют колхозников те, кто только что их разгонял, за собственное терпение, за будущее горе, – говорит просто и горько: «Пойдем, бабка Нечего плакать, пойдем, похлопаем». Здесь та самая скрытая теплота позволяет гротескному миру Войновича оставаться миром живых людей. Здесь та нелогичность, что дороже логики. Не идеализируя простых героев, смеясь над ними, помня о том, сколько в них дури, писатель любит их и их жизнь, привычную, обычную, развивающуюся параллельно той фантасмагории, что насаждают иные персонажи, вроде капитана Миляги, образцово-показательной ударницы Люшки или селекционера Гладышева.

В чем сходство «антигероев» – заплечных дел мастера, доярки, слепленной ушлыми корреспондентами, и лысенковца, скрещивающего картофель с помидорами? Прежде всего в том, что существование их – мнимость. Казалось бы, что ситуации, в которых действуют названные персонажи, комичны. Но читателю совсем не смешно, когда он узнает, что Миляга придумывает «врагов народа» и воплощает в жизнь параноический бред об усилении классовой борьбы. Не смешно и то, что Люшка давным-давно не доит коров, а лишь рекламирует «свой сказочный» метод, постепенно становясь депутатом, делегатом, орденоносцем, собеседником английских докеров и писателя Лиона Фейхтвангера (!). Мало смешного и в том, что Гладышев «конструирует» немыслимый гибрид, ради которого готов не только жену с ребенком нечистотами завалить, но и живого человека отдать в «суровые-нежные руки» кого надо. Рядом с нормальной жизнью, где любят и ссорятся, дерутся и мирятся, сеют и носят почту, варят щи и вышивают крестиком, а коли надо, так и воюют, выстраивается другая, с учреждениями, «управляемыми стихией» и товарищем Сталиным.

Причины искажения Войновичем изображаемой действительности

Трагично, что в одной жизни (реальной) люди трудятся, в другой (искаженной, фантастической) – улучшают жизнь трудящихся, ликвидируя их врагов (т. е. самих трудящихся), изобретая новаторские методы доения коров, грандиозные гибриды под названием «ПУКС» (путь к социализму). Но самое интересное заключается в том, что обитатели фантастической реальности на редкость прагматичны. Разучившаяся доить коров Люшка славу свою доить умеет. Уставший от борьбы Миляга милую жизнь всегда себе обеспечит. И даже «чистый энтузиаст» Гладышев на нечистотах своих не только и столько счастье человечеству строит, сколько себе славу. Недаром так гордится он отзывом (пусть отрицательным) столичного академика и газетными вырезками. Недаром так легко он вступает в контакт с ведомством капитана Миляги.

Ни Чонкину, ни Нюре некогда заниматься высокими материями: у них своих забот полон рот. Они не претендуют на место в той фантастической реальности, что только и должна почитаться действительной. Там Чонкин – самый дурной солдат, Нюра – неуклюжая девка-вековуха. И дела нет никому ни до сердечности и умелости Чонкина, ни до доброты и разумности Нюры. Это Гладышеву надо покорять природу и развивать концепции об особой роли экскрементов – Нюру и так вся живность любит. Ее подворье – своего рода Эдем, где и корова, и куры, и кабан Борька, заменяющий собаку, не такие, как у других. Да и Чонкин любит лошадей особой любовью, хотя бы за то, что они в отличие от людей, не предают, не подличают, не пускают жуков в ухо, не заставляют долдонить непонятные конспекты и не интересуются количеством жен товарища Сталина.

Логика Войновича в том, что он хочет сказать простую вещь: животные не хуже, а лучше тех, кто по внешности может почитаться человеком. И смешной на первый взгляд вопрос Чонкина о том, почему лошадь, которая столько работает, до сих пор человеком не стала, это не только шпилька доморощенному мыслителю Гладышеву.

Чонкин с Нюрой до книжек не дотягиваются, и по кинематографам им ходить некогда. Изъездила их жизнь, обустроенная инструкторами, проверяющими, указующими. Нет, они вовсе не на уровне своих «меньших братьев», но как целенаправленно гонят их на скотный двор все кому не лень. А потом еще возмущаются низким уровнем духовных запросов!

Почему так? Почему одним – пироги и пышки, а другим – синяки и шишки? Почему товарищ Сталин может быть разом и мужчиной и женщиной, а тезка его – колхозный мерин Осоавиахим (Гладышев именует Осоавиахима Осей вряд ли случайно) должен быть мерином? Почему не доброта и порядочность, а злоба и изворотливость берут и берут верх? Все эти вопросы исподволь возникают в развеселом балагурном, льющемся, как застольный разговор, романе не раз и не два. Писатель ответа не дает.

Трудно объяснить действия «организации, при помощи которой государство охраняет себя от внутренних врагов», и ведет «истребительную войну против собственных сограждан». Считалось вполне нормальным, что «карающий меч Учреждения висел постоянно над каждым, готовый обрушиться в случае надобности или просто ни с того ни с сего». «Попасть к нам – это даже хуже, чем под машину»,- с апломбом говорит капитан Миляга. Сколько горечи в этом утверждении! Врагов же у власти много. Побывавший «в местах не столь отдаленных», Леша Жаров сообщает: «Там у нас был один народный артист, два заслуженных, а простых я не считал. Вообще народу грамотного сидитбессчетно». А неграмотного?

Страх попасть в «исправительные лагеря» за допущенные политические ошибки присутствует в каждом. Так, председатель колхоза Голубев, выпив слишком много, чтобы контролировать свои слова, признается Чонкину: «Скажу тебе как коммунист, я их боюсь». Завидев «серых», «жители деревни прятались по избам и осторожно выглядывали из-за занавесок, дети переставали плакать, и собаки не лаяли из-под ворот».

Конечно, надежда на книгу с хорошим концом у читателя остается – крикнул же Чонкин свое: «Не плачь, Нюрка, я еще вернусь!». Но все же Ни геройство Чонкина, ни то, что пленен он «превосходящими силами», ни возмездие, постигшее капитана Милягу («первосортного патриота», перепутавшего знакомые фамилии и выкрикнувшего знаменитое: «Да здравствует товарищ Гитлер!»), не прикрывают той грусти, с которой закрываешь роман-анекдот. Одолевает тоска-печаль: увезли куда надо Чонкина и даже песню, которую певал он в одиночестве, «увел» у него полк, совладавший с Иваном да Нюрой. А состоит полк этот из таких же Иванов, и повернись судьба иначе – шагал бы наш Ваня под водительством лихого генерала, великолепно владеющего волшебным словом «расстрелять», на взятие другого «дезертира».

Как ни грустно, но с этим приходиться мириться. Войнович дает шанс стать человеком даже звероватому костолому Свинцову. На него, как и на Осоавиахима, труд подействовал облагораживающе. Однако «возвращение в строй» оказалось обстоятельством решающим, и Свинцов как будто бы и не менялся: спокойно «взял» Чонкина, благодаря которому едва не стал человеком. И это проблема всего мира Войновича. Веря в людей, любя их, писатель хорошо понимает, сколь сильна противостоящая им сила агрессивного зла. И от силы этой никуда не денешься. Даже такая симпатичная писателю идея, как «руссоизм», входит в текст в отчетливо-комической аранжировке – пьяный председатель колхоза просвещает пьяного же Чонкина: «Жан-Жак Руссо говорил, что человек должен стать на четвереньки идти назад, к природе». Ночные блуждания на четвереньках назюзюкавшихся друзей служат идеальной иллюстрацией к призыву «какого-то француза», как аттестует Руссо Голубев.

Не убежишь в природу – мерин и тот хочет стать человеком. И поди объясни ему, сколько зла в этой самой «человеческой» жизни, до какой печали могут довести бесчисленные анекдоты нашей реальности. Одно спасение – смех, смех, не оставляющий места «теоретическим иллюзиям», будь то мечты Гладышева о невиданном гибриде, интеллектуально многозначительные собеседования городских Мыслителей, общественно узаконенное лицемерие, позволяющее товарищу Сталину, которое самое место в анекдоте, раздуваться до масштабов эпического героя. Нетрудно заметить такую деталь при описании допроса Чонкина. Герой видит напротив портрета Сталина цитату из речи вождя: «Мы должны организовать беспощадную борьбу со всеми». Здесь многоточие как бы проясняет истину. И рассматривать этот растиражированный ужас, конечно, намного страшнее, чем взирать на засиженный мухами портрет государя-императора. Такое сопоставление деталей может подвести к такому выводу: сатира Войновича более едкая, более злая, близкая к сарказму.

Своеобразие сатиры писателя и в том, что он высмеивает бюрократизм во всех сферах человеческой жизни. Для этого стоит понаблюдать над языком различных документов и писем, приведенных в романе (рапорт Чонкина, его служебная характеристика, резолюция тюремного начальства о выдаче для помывки в бане 15 г мыла жидкого). Легко заметить, что казенный стиль документов бесцеремонно вторгается в личный мир людей. Да и письма героев, например, послание старшины Пескова своей невесте, напоминают то газетную передовицу, то воинский устав.

Можно бесконечно приводить примеры тесного переплетения комического и трагического. Но важно заметить главное: зловещий абсурд советского общества наложил отпечаток на изображаемую в романе действительность. Зрение Ивана Чонкина раздвигается и на свой лад углубляется параллельно драматическому жизненному опыту автора – дело в теснейшей связи писателя и героя, во взаимоперетекании их сокровенных сущностей. Сила романа – в снижении пафоса, пронизавшего насквозь идеологию советского тоталитарного строя и литературу социалистического реализма в частности. В «Чонкине» сатирически опрокинуты едва ли не все государственные мифы. По существу, роман Войновича о Чонкине является единственным русским сатирическим эпосом, созданным в послевоенное советское время.

Заключение

Изучив и проанализировав произведение Владимира Войновича, можно сделать вывод, что можно согласиться с оговоркой писателя: «я сатирик. Сатирик отличается от писателей, работающих в иных жанрах, тем, что он концентрирует свое внимание на теневых сторонах жизни и негативных тенденциях. Он больше других заостряет существующие проблемы и даже доходит до крайностей. Без этого никакой сатиры быть не может».

Общие итоги исследования следующие:

• творческое становление писателя привело к художественному открытию: реалистическое изображение действительности Войнович очень тонко и умело сочетает с сатирой, юмором, гротеском и фантастикой;

• в своем романе о Чонкине Войнович, тесно переплетая комическое и трагическое, изобразил приземленную, безрадостную жизнь народа в тоталитарном государстве;

• необычно отражена действительность в романе: реальность приобретает фантастические очертания, помогая раскрыть сущность бюрократического устройства общества;

• причина искажения и деформирования писателем изображаемой им реальности – как можно резче и выразительнее запечатлеть в создаваемых художественных образах понятую и увиденную им правду;

• работа может быть использована на уроках литературы в 11 классе при изучении сатирической прозы 50-80-х годов XX века.

• некоторые картины, изображенные сатириком в романе, отражают и нашу современную действительность: взаимоотношения народа с властью и власти с народом, злоупотребление властью, слепое следование указаниям свыше, бюрократизм.

Комментарии


Войти или Зарегистрироваться (чтобы оставлять отзывы)