Биография Марины Цветаевой

Последний день лета, как правило, ярко солнечный, яблочный, рябиновый и уже, сквозь зелень, желтый. В 1941 году 31 августа пришлось на воскресенье. В этот день в Елабуге, городке под Чистополем на Каме, покончила с собою - удавилась, как говорили местные жители, - Марина Цветаева, самый чрезвычайный поэт XX века. Впервые в жизни поставила необратимую точку - она, всем иным знакам препинания предпочитавшая тире, то ли перечеркивая им доставшийся ей от роду мир, то ли, наоборот, обозначая скачок из прошлого сразу же в будущее.

Марина Ивановна покончила жизнь самоубийством. Этот факт тут же порождает море вопросов. Что привело поэтессу к такому исходу? Была ли ее смерть закономерной или все случилось спонтанно? Можно ли поставить ее поступок в ряд с остальными самоубийствами Серебряного века?

Ирма Кудрова, исследователь творчества поэтессы, считает, что всякое самоубийство является тайной и только одной причины для этого недостаточно. Ни у Маяковского, ни у Есенина не было такой одной причины, а был комплекс причин для лишения себя жизни. Лидия Лебединская, которая встречалась с Мариной незадолго до начала войны, считает, что большую роль сыграло отсутствие веры в победу русских над фашизмом. По мнению сотрудницы культурного центра имени Цветаевой Людмилы Мокшиной, причин для самоубийства было много - гибель мужа, арест дочери Ариадны. Не исключается и версия, что самоубийством она хотела сделать своего сына чистым перед советской властью.

Многие скажут, что она обычная психопатка и данный финал вполне закономерен. Я не стала бы спорить с этим утверждением. Но просто сказать - это констатация факта, не устраивающая людей, ищущих объяснения всему странному и непонятному. Марина Цветаева долгие годы жила с чувством судьбы и обреченности, неоднократно обращалась к мотиву ранней смерти в своих стихах. В исследовании нас интересовали все аспекты жизни и творчества Цветаевой, приведшие к самоубийству. Естественно, психологические, приобретенные факторы, явившиеся результатом перенесенных в детстве травм, личные, заложенные от рождения в характере Марины качества, жизненные злосчастия оказали огромное влияние на философию поэтессы, отразившуюся затем в стихах.

Марина Цветаева - женщина, которая в силу своих невротических конфликтов буквально создавала собственное несчастье и навлекала на себя беды и трагедии. Поистине, "человек - кузнец своей судьбы". Болезненный нарциссизм и депрессия, сопровождавшие поэтессу с детства, приводили ее к постоянной напряженности эмоций и самоуничтожению, вперемешку с гневом, одиночеством и тем, что Цветаева называла любовью. Эта страсть питала ее стихи, но разрушала ее жизнь. И, хочется добавить, жизнь многих окружавших ее людей.

История Марины Цветаевой предстает как живой пример того, насколько слеп к миру и людям может быть человек, движимый и упивающийся своими болезненными страстями. Ставя поэзию во главу угла и считая, что жизнь - это лишь необработанный поэтический материал, она жестоко шла по судьбам своих близких и, в конце концов, саму себя обрекла на гибель.

"Так начинают жить стихом. "

Всегда интересно сравнить произведения разных авторов, посвященные одним и тем же людям и событиям. Читая параллельно «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, младшей сестры поэтессы, и «детскую» прозу Марины, ленинградский литературовед Ирма Кудрова пришла к заключению, что детство последней не было той «страной безусловного счастья», какой его воспринимает и изображает младшая сестра. Анализируя эпизоды из прозы Марины Цветаевой, Кудрова пишет о том, что окружающие, даже мать, не понимали маленькую Марину, не только не сочувствовали, но и насмехались над ее попытками стихотворчества, бросает «дому в Трехпрудном» тяжкое обвинение в том, что он не дал девочке достаточно тепла, ласки, доброты, что у ребенка «все более укреплялось ощущение отверженности». Исследователь прямо утверждает отсутствие простоты, понимания, нежности в отношении матери к Марине и в этом видит корни ее трагического мироощущения.

Приблизительно о том же говорит американский психолог Лили Фейлер. Она сообщает, что потребность разобраться в истоках внутренних проблем своей героини заставила ее обратиться "к фрейдистской концепции и более современным исследованиям Д. Винникотта, Хайнца Коута, Элис Миллер и других". Главные понятия, которые Лили Фейлер выделяет для психологической характеристики Марины Цветаевой, - болезненный нарциссизм и депрессия. Но все дело в том, что каждый невротический симптом указывает на лежащий в его основании конфликт, то есть каждый симптом является более или менее прямым следствием конфликта. Именно нерешенные конфликты вызывают состояния тревоги, депрессии, нерешительности, инерции, отстраненности. И то, и другое, по мнению исследовательницы, было следствием недостатка материнской любви, что, в свою очередь, объяснялось жизненной неудачей матери Марии Александровны, ее несчастной любовью и нереализованным призванием пианистки. Рана нарциссизма обрекает личность оставаться в собственном мире. Согласно теории Фрейда, каждый ребенок рождается с первоначальным нарциссизмом, с чувством всемогущества и потребностью не только в любви, но также в принятии его индивидуальности, которое позволяет развиться сильной и независимой личности. Марина с малых лет испытала на себе отчуждение матери, была замкнута и открывалась только в стихах. Образ сильной и независимой женщины, почти амазонки, который возникал в ее творчестве, не всегда соответствовал ее личному "я". До конца жизни она была склонна влюбляться не только в мужчин, но и в женщин, как бы бессознательно ощущая рану, нанесенную ей матерью. Подавленная агрессивность проецировалась в ненависть к "косности" и "пошлости" жизни вне поэзии, и этот конфликт в конце, когда пришли реальные испытания, логически привел к самоубийству. По мнению Л. Фейлер, Цветаева подавляла в себе нереализованные желания - прежде всего сексуального свойства - и создавала собственный иллюзорный образ женщины, которой "не нужно" простых человеческих радостей: любви, общения, даже материнства. Все это замещалось представлением о себе как о "рожденном поэте". «Поэт — среди непоэтов» — одна из важных сквозных тем ее автобиографической прозы.

В прозе о детстве она предстает всегда как будто немного «падчерицей».

Мерещится, что мать не мать, Что ты — не ты, что дом — чужбина.

Так зреют страхи. Так начинают жить стихом.

И такие жуткие, на мой взгляд, стихи посвящены именно матери:

С той поры нам чужды все живые

И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близостью конца.

<> С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров.

Наш корабль не в добрый миг отчален

И плывет по воле всех ветров!

Возможно, в стихах она на подсознательном уровне хотела запечатлеть не только любовь к матери и тоску по ней, как пишут многие литературоведы, но и безвыходность, найти оправдание своим мыслям и чувствам, непохожим на чувства других: она унаследовала это от матери. «Ребенок, обреченный быть поэтом» — такова внутренняя тема, подтекст цветаевской детской лирики.

Безбожие, язычество и оккультизм

Я жить хочу. На что мне Бог?

М. Цветаева

Как всякий значительный поэт, Цветаева невольно являлась экраном, на который проецировались основные тенденции эпохи. И даже религиозное воспитание юной Марины происходило в фокусе влияний, вообще характерных для формирования религиозных взглядов русской интеллигенции. Большое духовное влияние оказала на формирование младенческой души Цветаевой опять же ее мать – полуполька, полунемка — вся во власти немецких мистиков-романтиков, подарившая дочери знание двух европейских языков и какую-то демоническую жажду смерти. Недаром же, спустя годы, находясь в эмиграции, Цветаева написала в письме своей чешской приятельнице А. А. Тесковой: " Гений нашего рода, женского, моей матери рода был гений ранней смерти и несчастной любви <.> тот гений рода – на мне».

Вся ранняя лирика Цветаевой пропитана мистическими символами, намеками на ее связь с потусторонним миром. В ее стихах появляется образ Луны, а себя Марина называет ее поверенной. Возникает вопрос: где же здесь оккультизм? Дело в том, что сначала люди поклонялись Солнцу как животворящему началу, как символу жизни. Но всегда были и те, кто был в оппозиции: они поклонялись луне как началу неживотворящему, холодному, мертвому. Луна была для них символом не жизни, а смерти. К шестнадцати годам, так и не обретя смысла православия, пройдя периоды воинствующего атеизма и страстного увлечения католичеством, Цветаева имела за плечами собственный мистический опыт. Здесь имеются в виду навязчивые состояния и всплески фантазии, о которых она не раз говорит в своей автобиографической прозе («Черт», «Дом у старого Пимена»). Мистическим опытом было и состояние поэтического вдохновения, наития, уже знакомого 16-летней Марине.

В это время она знакомится с поэтом Эллисом, который вводит Цветаеву в среду символистов, группирующихся вокруг нового издательства "Мусагет". Издательство возникло как оппозиционное петербургскому "Аполлону" и утверждало символизм как религию, образ жизни и живое мифотворчество, как путь в "Софийный" мир В. Соловьёва.

В символизме Цветаева впервые обнаружила созвучие собственному мировосприятию. «Ни одной вещи в жизни, - писала она, - я не видела просто, мне. в каждой вещи и за каждой вещью мерещилась - тайна, т. е. её, вещи, истинная суть. Бант - знак, стихи -знак. Но чего?. »

Эзотерика и европейский оккультизм являлись для Эллиса способом познания, вероисповеданием и вообще формой духовной жизни. Именно этим они стали и для Марины, но только на некоторое время. Этот странный человек с остро-зелеными глазами, белым мраморным лицом, неестественно черной, как будто лакированной бородкой, ярко-красными, «вампирными» губами, превращавший ночь в день, а день в ночь, живший в комнате, всегда темной, с опущенными шторами и свечами перед портретом Бодлера, а потом бюстом Данте, обладал темпераментом бешеного агитатора, создавал необычайные мифы, вымыслы, был творцом всяких пародий и изумительным мимом.

Белый утверждал, что Эллис «охватывался медиумизмом». Он пытался символически изобразить путь в Вечность, передать нарисованную им картину шествия по коридору Вечности, тьму, неведомо откуда появляющиеся таинственные серо-желтые, рыже-черные пятна, подобно каким-то птицам, бьющимся о зеркально отсвечивающие стены «коридора». Этот путь бесконечен. И в этой бесконечной дали есть что-то страшное, неизвестное, томящее. И не что-то, а, может быть, кто-то.

Можно представить себе, каким интересным и притягательным должен был показаться такой человек Марине.

Смыслом жизни для Эллиса стали поиски путей для духовного перерождения мира, для борьбы с Духом Зла — Сатаной, который, по теории Эллиса, распространялся благодаря испорченности самой натуры человека. Тождество своим взглядам он находил в творчестве Шарля Бодлера, страстным толкователем, пропагандистом и переводчиком которого был в те годы. Изучив различные социальные и экономические теории, Эллис отринул их все, утвердившись в убеждении, что только духовная революция поможет человечеству одолеть Дух Зла. Данте и Бодлер стали его кумирами. Марина в силу своей духовной мощи не смогла выдержать подобное поклонение Бодлеру, Штейнеру, кому бы то ни было. Вначале она восхищается своим другом Эллисом, ей нравится чувствовать свою силу, необычность:

Там, где в тени воздушных складок

Прозрачно-белы бродят сны —

Я понял смысл былых загадок,

Я стал поверенным луны.

Но затем она отрекается и от него, называя его философию бредом.

Многие исследователи цветаевского творчества называют ее язычницей и атеисткой. Они связывают с «отречением от Господа» все ее внутренние проблемы. Но все дело в том, что язычество и атеизм - две различные вещи. В понимании Русской Православной Церкви язычество - не только политеистические религии, но все вообще нехристианские религии, особенно восточные, а также учения Блаватской, Рерихов и их последователей. Сама Цветаева говорит о себе: "Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов. Никогда не атеист, всегда многобожец. ". «И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми), - и тридцать три еретических, а вместо православной - пусто». «С Чертом у меня была своя, прямая, отрожденная связь, прямой провод. Одним из первых тайных ужасов и ужасных тайн моего детства (младенчества) было: «Бог — Черт! Бог — с безмолвным молниеносным неизменным добавлением — Черт». Но как безудержно, кощунственно восклицает Цветаева в финале очерка «Черт»: «Тебе я обязана своей неосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою» Какая двойственность благодарения! К кому же оно обращено все-таки: к Господу Иисусу Христу или к нечистой силе? «Бог не может о тебе низко думать, — продолжает в запале увлекшаяся Цветаева, — ты же когда-то был его любимым ангелом! <.> Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства. Тобой, во образе распятого, не зажимает рта убиваемому государством его слуга и соубийца — священник. Тобой не благословляются бои и бойни. » Очень характерно стихотворение «Сивилла»:

Сивилла: выжжена, сивилла - ствол. Все птицы вымерли, но Бог вошел.

Сивилла знает прошлое и будущее, потому она есть сама бессмертная вечность (как и Душа). Смерть, по ее понятию, есть рождение в вечность.

Нерелигиозная (в житейском понятии верования в Бога), "внецерковная" Цветаева ("вообще я человек "вне-церковный") здесь дает образ сивиллы, мыслящей по канонам православия: близится к смерти - близится к святости. В смерти человек попадает на Небо. В. Розанов иронизирует: "Вся религия русская - по ту сторону гроба. Жизнь - это ночь, смерть - это рассвет и, наконец, вечный день. " В стихе "Сивилла - младенцу" Цветаева соединяет языческий миф с христианскими верованиями. Ей нужен был простор и вольная воля в обращении с мифами и верой. И Душа Цветаевой совсем не та душа, о которой заботился христианин перед смертью и которая должна подняться к Небу, чтобы предстать Богу. Это сильное своевольное воображенное образование - вместилище ядра личности, и час порывов и вершений её таков:

Есть час Души, как час Луны, Совы - час мглы - час, тьмы -

<>Есть час Души, как час грозы

<> Нет! - Час Души, как час Беды

<>Да, час Души, как час ножа.

Темный час ночной! Душа вся в борениях. Сколько ей всего угрожает! "Но час сей благ", - заявляет Цветаева. И кричит она Жизни:

Не возьмешь мою Душу живу!

Так, на полном скаку погонь -

Пригибающийся - и жилу

Перекусывающий конь

Аравийский.

Вот какая самоуверенная языческая Душа! Сильнее Бога:

Бог! Можешь спать в своей ночной лазури!

Доколе я среди живых -

Твой дом стоит!

Но Цветаева не отвергает Бога, наоборот, в более поздних своих стихах она обращается именно к нему за неимением других, к кому можно было бы обратиться:

Бог, прости меня за него, за нее, за всех!

Просто, как уже было сказано, она вкладывает в понятие «Бог» несколько другой смысл, нежели вкладывает в него православное учение. Бог, равно как и Дьявол, - один из кумиров Марины Ивановны, который создавал внутри нее свой, замкнутый мир, занимая часть души.

Кумиры, или романы с душами

Хотеть - это дело тел,

А мы друг для друга Души.

М. Цветаева «Поэма Конца»

Марина утверждала, что чувство любви существовало в ней с тех самых пор, как она начала сама себя помнить, и что она отчаивается определить, кого «самого первого, в самом первом детстве, до-детстве, любила», и видит себя «в неучтимом положении любившего отродясь, — до-родясь: сразу начавшего с второго, а, может быть, сотого. ».

Но, что самое страшное, с самого детства Цветаева любила не людей - она любила тени, идеалы, образы, она сама придумывала романы, которых не было и быть не могло!!!

Примерно в 16 лет она увлеклась Бонапартом, и вот как она характеризует эту эпоху: «16 лет — разрыв с идейностью, любовь к Саре Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 — Наполеон, Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массой, Тьер. Мемуары, культ. Французские и германские поэты». Марина погрузилась в эпоху Наполеона, которого знала с детства по стихам Пушкина, Лермонтова, Гюго. Теперь она жила в его мире, как собственные, переживая все взлеты и падения этого гения эпохи и драматическую судьбу его сына Герцога Рейхштадтского. Она окружила себя книгами, гравюрами, портретами, связанными с ними, даже в киот в своей комнате вместо иконы вставила портрет Наполеона. Это было прямым кощунством, и отец, однажды заметив, пытался ее урезонить, но получил жестокий отпор. Марина с неотроческой силой отстаивала свою душевную независимость.

Цветаева любила не столько реального Наполеона, сколько легенду о нем. Цветаеву волновала необыкновенная судьба самого Наполеона с его величественным взлетом и — главное — горестным падением. По складу своего характера она должна была больше всего любить в Наполеоне узника Святой Елены. В ее дневнике есть признание: «Зная себя, знаю: Бонапарта я бы осмелилась полюбить в день его падения». Интересно, что Цветаева не посвятила Наполеону ни одного стихотворения — вероятно, она не хотела соперничать со своими великими предшественниками. Она избрала героем сына Наполеона юного Герцога Рейхштадтского, «Орленка» из пьесы Э. Ростана. Образ возвышенного и прекрасного юноши, мечтающего о подвигах и славе отца, лишенного свободы, вполне соответствовал ее тогдашним романтическим устремлениям.

Страсть к Наполеону заставила Марину рваться во Францию, влюбиться в старую, но все еще великую Сару Бернар, игравшую ростановского Орленка; эта страсть усадила Цветаеву за первую настоящую литературную работу: она начала переводить Ростана. Но скоро ей и это наскучило:

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей-то ласковый портрет.

Цветаеву тяготила эта ее странность -любовь к нереальным людям.

В самые разные периоды своей жизни Цветаева говорит о ненужности для нее взаимной любви, а также о нежелании совместной жизни с человеком, которого она любит.

"Я знаю только одну счастливую любовь, - писала она Пастернаку в 1931 году, - Беттины к Гете. Большой Терезы - к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву". В другом месте: "Мне пару найти трудно - не потому, что я пишу стихи, а потому, что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще - я. " Все дело, продолжает Цветаева, "в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись - и все стоит". Это признания, сделанные уже в зрелые годы. Но еще в далеком 1916 году она пишет своему юному другу Петру Юркевичу: "С самого моего детства, с тех пор, как я себя помню, мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили. Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это - любовь. А то, что вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, - мне этого не нужно. <> А я хочу легкости, свободы, взаимопонимания - никого не держать и чтобы никто не держал!"

Она убежденно говорила о трагической невозможности "из любви устроить жизнь, из вечности - дробление суток". Однако не расходятся ли эти признания с жизненной практикой самой Цветаевой, - ведь мы знаем, что она прожила в замужестве всю свою жизнь? Нет, не расходятся. Может быть, даже подкрепляются, хотя Сергей Эфрон с первых же дней их совместной жизни добровольно принял лидерство жены в семье и проявлял чудеса терпения и выдержки почти все годы их совместной жизни.

Но есть показательные свидетельства: едва соединившись с мужем осенью 1922 года - после четырехлетней разлуки во время гражданской войны, - Цветаева создает в стихотворении "Река времени" жесткие формулы единоличной самодостаточности:

Но тесна вдвоем

Даже радость утр

Оттолкнувшись лбом

И подавшись внутрь,

Над источником –

Слушай - слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек - берегам:

Ты и путь и цель,

Ты и след и дом.

Никаких земель

Не открыть вдвоем.

"Человек задуман один, - это повторит она снова и снова. - Где двое - там ложь". Со всей откровенностью она напишет об этом Пастернаку в 1923 году: "Как жить с душой - в квартире? В лесу может быть - да. В вагоне может быть - да"

Но если необязательна ответная любовь и навечная соединенность с любимым, то разве привычное, понятное нам любовное чувство не предполагает хотя бы желания встречи с тем, кто тебе дорог?

Вот это желание, действительно, сильно выражено в цветаевских текстах. Но странным образом тут же отчетливо ощутима неизменно сопутствующая желанию опаска. Если перечитать цветаевские переписки, которые принято называть романическими ( с Пастернаком, Рильке, Штейгером), мы встретим там не однажды подробнейшее обсуждение возможностей будущей встречи. Но едва встреча приобретает более или менее реальные очертания, Цветаева от нее явственно уклоняется. Она начинает оттягивать сроки, переносить встречу на более отдаленнное время. Так было в двадцать шестом году с Пастернаком, так непоправимо упустила она встречу с Рильке, даже прочитав в его письме внятную фразу: "Не откладывай до весны!" Так повторилось и через десять лет в истории с Анатолием Штейгером. Причины высказываются самые разные, и как раз это-то и выдает одну, главную: страх. Чего же?

Того, что встреча будет не та, о которой мечталось. Помешает быт - обстановка - или чужие люди, соглядатаи. Тогда она уже не сможет быть собой: свободной, на себя похожей, такой, какова она в письмах. И вся высота отношений тут же рухнет. "Я не люблю встреч в жизни - сшибаются лбами. Две глухие стены. (. ) Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше радугой, где под каждым концом - клад " "Чем дальше основы арки, тем выше арка. Для нужной нам высоты нам нужно отойти очень очень очень далеко. " - все это в черновиках писем Пастернаку. А рядом с этим создаются стихи, исполненные тоской разминовения и горчайшей горечью разлуки! (Цикл "Провода", "Расстояния, версты, дали. ", "Сахара" и др. )

Программно звучит ее стихотворение "Заочность", созданное в 1923 году. Уже самые первые его строки знаменательны:

Кастальскому току,

Взаимность, заторов не ставь!

Заочность: за оком

Лежащая вящая явь.

И далее - чуть ли не гимн разъединенности:

Блаженны длинноты,

Широты забвений и зон.

Пространством как нотой

В тебя ударяясь, как стон

В тебе удлиняясь, Как эхо в гранитную грудь

В тебя ударяясь; Не видь и не слышь и не будь -

Не надо мне белым По черному - мелом доски!.

Итак, иррациональный страх? И здесь же - рациональное его обоснование: просторы между любящими необходимы еще и потому, что взаимная любовь слишком мешает творчеству - "кастальскому току"!

Больной Анатолий Штейгер (это уже 1936 год) был горько обижен тем, что Цветаева, несмотря на все ее уверения в нежности и преданности, не делает даже попыток приехать к нему, хотя она была в это время так близко - их разделяли всего несколько километров: он в Швейцарии, она во французской горной Савойе. Оправдываясь, Цветаева поясняет: "Я-то - такой соловей, басенный, меня - хлебом не корми - только баснями! я так всю жизнь прожила, и лучшие мои любови были таковы (. ) Я отлично умею без всего - и насколько мне отлично - с немножким". Потому что, как она пишет, "у меня такая сила мечты, с которой не сравнится ни один автомобиль. ".

Поставим в этот ряд и рассказ Цветаевой о ее воображаемых свиданиях с Пастернаком. Они продолжались целый месяц поздней осенью 1922 года на крохотной сырой станции под Прагой, когда пришло известие о том, что Борис Леонидович приехал из Москвы в Берлин. "Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад-вперед по темной платформе - далеко! И было одно место фонарный столб - без света, сюда я вызывала Вас - "Пастернак"! И долгие беседы бок о бок - бродячие".

А вот и еще признание, тем более интересное, что оно совсем не из любовной сферы. "В годы гражданской войны я была в Москве не с большевиками, а с белыми. (. ) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг, их заметила только косвенно (. ) У меня: любить одно - значит не видеть другого". Мы можем доверять этим словам - это лишь констатация живой реальности: Цветаева и в самом деле живет реальнее всего в мире своих чувств, мыслей, привязанностей, тревог. Она ходит на рынок, учит с сыном уроки, штопает чулки и бывает в гостях, но все это в той внешней реальности, которая - при всей ее осязаемости и очевидности - гораздо менее значима для нее, чем другая - внутри, непрестанно движущаяся по совсем иным рельсам. Пастернаку она напишет однажды: "Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно (. ) Вы в ней не () живете. Вас нужно искать, следить где-то еще (. ) Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия".

Но это столько же о Пастернаке, сколько и о самой Цветаевой! "Я в сущности не живу в днях. " - признавалась она сама.

Спустя тринадцать лет после начала их переписки они встретятся в 1935 году в Париже, и встреча принесет им боль и разочарование; в сущности, то была "не-встреча". Свою роль тут сыграли причины, не зависевшие от обоих, но, по цветаевскому убеждению, иначе и быть не могло: не то, так это с неотвратимой неизбежностью мешает любящим при свидании.

Любовь к Волконскому - это 1921 год. Их нежнейшая привязанность друг к другу растянулась на полтора десятилетия. Но еще в юные годы Цветаева жаловалась Юркевичу: "Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, "пожалеть", что он пугается - или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться - мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!".

О том же сказано и в строках стихотворения, обращенного к Евгению Ланну:

Я серафим твой, радость на время.

Да не смутит тебя сей - Бог весть -

Вздох, всполохнувший одежды ровность.

Может ли на устах любовниц

Песня такая цвесть?.

"Не любовницей - любимицей" - вот кем она всегда хотела стать для тех, кто ей был дорог.

"Мне ничего не надо", - повторяла она и позже. Но так ли? Разве ей не приходилось подчас переживать не слишком рафинированные чувства? А ее классическая "Попытка ревности"?

Да, она знала и эти чувства и посвящала этому стихи - потому что муза ее фиксировала, как уже мы говорили, любой сердечный перебой. Но при этом она всегда знала высшее над собой и стремилась к нему: "Научиться жить любовным настоящим человека, как его любовным прошлым, - вот то, чего я себе, уже 20-ти лет, от любви желала". "Не ревновать и не клясть!" – таков был ее идеал.

И она умела "перебарывать" в себе не слишком высокие чувства. В стихотворении, обращенном к юному Мандельштаму:

Когда и как и кем и много ли

Твои целованы уста -

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол сию мечту.

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту.

В переписке Цветаевой с Рильке сюжет "перебарывания" предстает нам в его вполне живом варианте. Это относится к эпизоду, когда она вдруг перестает отвечать на письма своего корреспондента. По прошествии срока, понадобившегося для самовзнуздания, с присущим ей безоглядным прямодушием она пояснит причину: "Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. (. ) Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда - терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час - всего лишь ступень - к письму. Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь, вообще - хотеть, едино!). Я это заметила и смолкла. Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро (. ) Такова любовь - во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. ".

Завершу этот своеобразный реестр цветаевских высказываний о любви последней цитатой. Это дневниковая запись; не готовые выводы, а процесс мучительного размышления - и читать текст не слишком просто.

Франция, 1938-й, за три года до гибели. "У стойки кафе, глядя на красующегося бель-омма - хозяина (. ) - я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная - за границей чужой жизни - зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым - и никогда не принятым в чужую жизнь - что я ничего не чувствую, как они, и они - ничего - как я - и, что главнее чувств - у нас были абсолютно разные двигатели, что-то, что для них является двигателем - для меня просто не существует - и наоборот (и какое наоборот!).

Любовь - где для меня всё всегда было на волоске интонации, волоске поднятой, приподнятой недоумением (чужим и моим) брови - Дамокловым мечом этого волоска - и их любовь: целоваться - сразу (как дело делать!) и, одновременно, за 10 дней уславливаться (. ) в России было - то же самое и везде и всюду - было и будет, п. ч. это - жизнь, а то (т. е. я) было есть и будет) - совсем другое. Как его зовут?"

Одиночество

Бог меня — одну поставил

Посреди большого света.

— Ты не женщина, а птица.

Посему: летай и пой!

И. Цветаева

Одиночество Цветаевой стало легендарным. Как во всем, что касается ее жизни, никто не описал это одиночество лучше, чем она сама. Потрясающее место в одном из ее писем: "Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с "политиками", а я и с писателями - не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, - без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака. " Одной из причин этого одиночества была, по меткому выражению С. Сокольникова, "борьба двух станов, столь равнодушно раздавившая Цветаеву". Про эту борьбу он заметил (в 1958 г. ), что она "еще не отгремела". Но цветаевское одиночество - частью и от "мук творчества", от непоколебимой ее верности ремеслу. Она отчеканивает: "Мне никогда, ни до чего не было дела, кроме стихов". А Борис Пастернак скажет про нее: "Она прожила героическую жизнь. Она совершала подвиги каждый день. Это были подвиги верности той единственной стране, подданным которой она была, - поэзии". Разве это не та. страна Мечты и Одиночества, которую она упоминает в своем "Лебедином стане"?

Обстановка, в которой очутилась Марина Цветаева, не только ей казалась враждебной, но она сама воспринимала Марину Цветаеву враждебно. Хаос мира, в котором не нужен поэт, особенно такой, как Цветаева, с ее «правдой чувства и честностью слова», окружал ее и до революции, и во время ее, и после. И потом окружал, и в эмиграции, и по возвращении из нее. Я думаю, что стоит поконкретней обрисовать ту действительную обстановку, в которой Марина Цветаева очутилась. Обратимся к свидетельствам, авторитет которых в данном случае безусловен.

Вот что писал в своей статье «О белоэмигрантской литературе» в 1928 году Максим Горький:

«Разумеется, я знаю, что все-таки нашлось немало интеллигентов, которые остались на своих местах, честно, упрямо продолжают работу в условиях голода, холода, враждебной подозрительности и бессмысленных издевательств со стороны околоточных и жандармов новой власти - со стороны «меньшого брата». Само собой разумеется, что я не имею желания оправдывать чью-либо жестокость: ни один из народов не обучался в таком страшном университете крови, пыток, циничных массовых убийств. » И еще одно свидетельство - из доклада А. В. Луначарского «Социологические и патологические факторы в истории искусства» 1929 года:

«В нашей собачьей, а не человеческой жизни, которая, как известно, часто бывает хуже собачьей, подобного рода полярные силы встречаются очень часто. В этом сущность почти всех коллизий, которые называют трагическими».

«- Не рождена я для такого времени. Надо было приноравливаться. Время шло. Оно сломило меня. Не меня одну. Но там были тысячи таких, как я: мы лежали в девичьих постелях, а из нас выпустили всю кровь. Увидели. сколько сгустившейся злобы и ненависти скопилось в сердце народа, который еще вчера казался добрым и плакался на свою судьбу. Увидели зверя, увидели безумные глаза, увидели морду в крови, почувствовали его смертоносное дыхание, его похоть. Жизнь в изгнании. Ее спасли дикий порыв гордости и презрения, суровое одиночество. Ее защищала суровая гордость побежденной, у которой ничего больше не осталось, кроме гордости, и которая бережет этот последний залог, чтобы не коснуться земли обеими лопатками»

Это свидетельство уже художественное, из «Очарованной души» Ромена Роллана, большого друга советской страны, который всегда и от всех защищал ее революцию. Эти свидетельства говорят нам, что, может быть, Цветаеву можно упрекнуть в недальновидности, в отсутствии правильного политического подхода, в нежелании и неумении отдать перо на службу непосредственным задачам революции, но они не отрицают, а наоборот, подтверждают то, что реальная обстановка была действительно враждебна поэту, а не просто, что «ей казалось».

В. Рождественский главным жизненным принципом Марины Цветаевой назвал «быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды». И вроде бы осудил этот принцип, обернувшийся «неразрешимыми противоречиями трагической личной судьбы». Что означает для Марины Цветаевой «быть самим собой»? Одно из первых понятий, с которым мы сталкиваемся у Цветаевой, начиная с ее ранних книг,- это гордость. Необыкновенно развитое чувство гордости, собственного достоинства - вот что внушает нам Марина в качестве непреложной ценности ее духовного мира. Ее идеал - рыцари чести, долга, верности, благородства, бесстрашия. Таковы ее кумиры, которым она с ранней юности возносит свои молитвы. И если это лица исторические или навеянные мифами, то она воздает им свою любовь не иначе, как перетолковав их в образы, соответствующие ее идеалам.

Вообще всех, о ком Марина писала, она одаривала своей любовью. Но это не значит, что Цветаева обладала романтической наивностью или слепотой восторженности. Она прекрасно владела жалом сарказма, иронией, бичом Ювенала. Она не признавала снисходительности к тому, что является, по ее мнению, преступлением против человека. С бессилием ее не примиряли расхожие афоризмы типа «такова жизнь», «слаб человек». И от той, и от другого она гордо отворачивалась. Но она не считала возможным для поэта амплуа судьи или прокурора. Не считала она достойным и поднимать забрало против ничтожности. Дон-Кихот каждого, с кем он собирался вступать в бой, считал рыцарем. Благородство могло вступить в бой только с достойным противником. Еще в «Волшебном фонаре», в детской - предцветаевской - книге, она писала:

Чтоб врагами были тигры

И орлы!

Чтобы все враги - герои!

И позже в стихотворении, посвященном Вахтангову:

Серафим на орла! Вот бой! Примешь вызов? Летим за тучи!

В год кровавый и гробовой

Смерть от равного - славный случай.

В своих более поздних стихах Марина Цветаева отходит от романтической формулы «генералов своих судеб», но не от романтической сути:

Идем, свободные, немодные,

Душой и телом - благородные.

Какие удивительные слова находит она:

Как в страшный год, возвышены Бедою,

Ты - маленькой была. Я - молодою.

«Возвышены Бедою»! С эстрады, в переполненный зал, она бросает:

Есть в стане моем - офицерская прямость,

Есть в ребрах моих - офицерская честь.

Она объединяет себя с людьми долга и чести:

Доктора узнают нас в морге

По не в меру большим сердцам.

Через всю жизнь проносит Марина благоговейное отношение к людям особой породы, принадлежавшим к высшим кругам России, без мстительного гнева потерявшим свои титулы, имения, но не уступившим своего права отдавать, не утратившим ни своей учтивости, ни совершенства манер, ни королевской точности.

«Бесстрашие: то слово, которое я всё последнее время внутри себя, а иногда и вслух - как последний оплот - произношу: первое и последнее слово моей сущности. Роднящее меня - почти со всеми людьми!»

Марина Цветаева говорит здесь о бесстрашии, которое ей нужно не за тем, чтобы встать в один ряд с другими бесстрашными, - нет, ей нужно бесстрашие, чтобы еще мочь родниться с людьми, с которыми «страшно с душой».

И в первую очередь Бесстрашие никогда не говорить неправды.

"Противуставлять этой тысячегрудой, тысячеголовой людской лжи

В своих воспоминаниях М. Слоним говорит, что Марина Цветаева постоянно утверждала, что поэт должен быть на стороне жертв, а одинокую человеческую правду, - какая задача!"

Ни точки зрения революционера, ни точки зрения контрреволюционера у Цветаевой не было.

Вообще отношение Цветаевой "к веку" весьма поучительно, но и сложно. На первый взгляд кажется, будто она вся в прошлом: ". мне в современности и в будущем - места нет Эпоха. не столько против меня, сколько я против нее. Я ее ненавижу. Она меня - не видит". В конце рассказа "Башня в плюще" есть одно место, где речь идет о прощании: "Как хорошо сидеть спиной к лошадям, когда прощаешься! Вместо лошадей, которые непоправимо везут и неизбежно доставят нас туда, куда не хочется, в глазах то, откуда не хочется, те, от кого. ". (Тут у Цветаевой - многоточие. Закончим за нее: "те, от кого уезжать не хочется"). Цитируя это место, критик А. Л. Бем высказал замечание: "Сама Цветаева мне представляется такой - всегда "сидящей спиной к лошадям", смотрящей в прошлое, им очарованной и в него влюбленной".

Но если Цветаева лично, т. е. как человек, "против своего века", это, конечно, неверно по отношению к ее творчеству, к ее технике. В этом она сама отдает себе отчет, когда пишет Иваску: «Мой голос (la portee cle ma voix) соответствует эпохе, я - нет".

В лучшем случае Цветаеву просто терпели; она была вне групп, вне связей и даже, по свидетельству современника, чисто внешне «резко выделялась и своим обликом, и речами, и поношенным платьем, и неизгладимой печатью бедности». Но из неведомых глубин всякий раз поднимается в ней противодействие насилию жизни. Ибо «всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы. На поэте - на всех людях искусства - но на поэте больше всего - особая печать неуюта, по которой даже в его собственном доме - узнаешь поэта».

Смерть и самоубийство

С рождения хотела умереть. М. Цветаева

Борис Пастернак писал о смерти Цветаевой:

«Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, всунула голову в петлю, как под подушку. » У Цветаевой в «Каменном ангеле» вдова, которую любовная тоска тянет вслед за недавно скончавшимся мужем, восклицает:

А детей у меня - шесть душ!

<> я не знатная госпожа!

<> Только знатным можно - за милым в гроб. Я - швея, и мне надо шить!

Всю жизнь Марина Цветаева была в положении вот этой швеи. Смерть - постоянный мотив творчества Цветаевой. Если мы представим ее творчество как особое пространство на лексическом уровне, то увидим, что оно всё насыщено битвами, дуэлями, казнями, убийствами и самоубийствами. Герои сражаются между собой и сражают чудищ, гибнут цари и вельможи, солдаты и простолюдины.

Перечислены, можно сказать, все виды смертей и насилия, носители насилия, всевозможные орудия насилия. Танки, пушки, ружья, пулемет, карабин, револьвер, пистолет, гранаты, бомба, порох, динамит. Действия - выстрел, расстрел - передаются и не прямыми значениями: «Квадрата двора и черных дул», «свинца три дольки», «щелкающий курок», «так с тобою к стеночке». В «Фениксе» любопытная оборона против полка солдат:

«Раз! Раз! Раз! Раз! Такой огонь открою» - россыпью черных волос. »

•Вот набор холодного оружия: лук-самострел, стрелы, топор, секира, копье, пики, ятаган, турецкий кинжал, меч, шпага, клинок дамасский, сабельный удар, смертолюбивая сталь, нож, штык. «обухом топора», «ломом по черепу», «грудь проткнули», «пронзи ли сердце», «заждалась ножа».

•Кроме расстрела, другие разновидности казней: «На плаху ведут», взошел на эшафот», «народ обезглавлен», «уж лучше шею под топор», «душа навстречу палачу», «коронованы Голгофой», «распятие и снятие с креста», «аутодафе», и даже такое: «Помнишь, старая казнь - по капле в час».

•Повешение, удушение: «Не повис по рощам весь народ», «стол бам с прекладиной никто не плох», «на хорошем деревце повеситься не жаль», «ремнем стянуло горло», «эти ли руки - веревкой душат», «как душат подушкой», «не задушена вашими тушами», «ветер-висельник», «румяная виселица», «удавиться нам от жизни хорошей», и, наконец, такая страшная смерть: «Как женщина младенца трехдневного - заспят».

•Смерть в воде: «Топи нас, море-океан», «вал, который с палубы сносит», «корабль тонущий», «в постель иду как в прорубь», «вздумала топиться бабка с бородою», «человек тонет», «мстить мостами» («бросил - брошусь»), «бурлаки над нею спящей, за помин души гулящей», «деревья бросаются в окна - как братья-поэты в реку».

•Другая стихия - огонь: «Застава горит», «красный грянь петух», «идем пожарами», «Савонароловой сестра - душа, достойная костра», «на Гусовой казни», «сосновой кровью моего костра», «красный нимб Руана».

•Не забыты и яды: «Угощусь из смертной рюмки», «змеиное жало», «сулемы хлебнув», «и мышьяк не берет», «вкусила. сок Анчара», «все яды - водою отварною».

•Гибнут в горах, в пропастях, прыгают с башни, с моста, «с тысячефутовой лестницы без перил», «с крыши - на небо».

•Не обходится без болезней: «Чума веселит кладбище», «тиф косит», «моровой сквозняк», туберкулез, разрыв сердца.

•Но всё еще виды смерти, насилия, пыток не исчерпаны: «Яд, рельсы, свинец - на выбор», «точно содрали кожу», «обдери меня на лыко», «сердце», вырванное «из груди», «княжью кровь высокородную бросил псам на площадь», «бойня», «живодерня», «вырежут с языком», «вдоль вспоротого нутра», «как будто в песчаный сугроб глаза мне зарыли живые», «разом побелят железом раскаленным добела», «оловом соловью глотку залить», «колесовать», «четвертовать», «бессмертную душу в пах», «вскрыла жилы», «взрывом газовым час», «веселящий газ», «камень с постройки требует головы», «женою Лота», «растянуть на одре Прокрустовом», «терзают львы», «раздавлены колесницей», «на рога, на рога, на рога», «людоедица с Поволжья склабом о ребяческий костяк», и даже такая смерть, как аннигиляция: «Распасться, не оставив праха».

И в этом кровавом пространстве гуляют не только герои, рыцари, солдаты, налетчики, палачи, но и такие убийцы: «Муж жену зарезал», «полотеры купца зарезали», «отцеубийцы», «детоубийцы», «певцоубийцы».

Пожалуй, ни одного крупного произведения - поэмы, драматические формы, прозаические - мы не найдем, в котором не было бы мотива смерти или смертной лексики. Этим же насыщены шестьдесят пять процентов из числа ее стихотворений. На фоне этих наблюдений мы можем окончательно похоронить долгие годы господствовавшие у нас представления о Цветаевой как о поэте, оторванном от действительности, не знающем жизни, замкнутом в камерных переживаниях. Марина Цветаева в полной мере постигла суть народной жизни своей эпохи, где

. с расстрелыциком бредет расстрелянный.

Она дышала воздухом газовых камер. она действительно находилась «в самом центре пожара».

Несмотря на такую насыщенность, цветаевская лирика не давит нас могильной, панихидной тональностью, не тяготит беспредельностью ужасов. Это объясняется, во-первых, энергией ее ритмов. Недаром Андрей Белый определил ее стихи как «малиновые мелодии и непобедимые ритмы». Во-вторых, вся эта поступь ужасов дана в цветаевской лирике не на тематическом уровне, а большей частью на лексическом и метафорическом: «Летописи огнестрельная речь», «как топором - радость», «с улыбкой, сверкнувшей как ножик», «бузина казнена, казнена!», «разлука - погромщик, выпускающий кишки и перины», «не полотно - резня красок». Метафорическая лексика Цветаевой служит, в основном, не смерти, безысходности, унынию, а выражает силу страстей и чувств, в основе которых - жизнелюбие и любовь.

Нам ясно отношение Цветаевой к войне и физическому насилию над человеческой жизнью. Ею созданы, можно сказать, одни из лучших «бабьих плачей» о солдатах, обреченных на убой, о погибших в братоубийственной бойне. В то же время она воздает дань рыцарям, идущим на смерть. В то же время она осуждает «студийцев», «от войны скрывающихся в новооткрытых студиях. и дарованиях».

Не всем же умирать в постели! - восклицает она.

Благословляя своих героев на подвиги, Цветаева не могла не понимать, что это только в сказках Георгий Победоносец убивает чудовищного гада. А в реальных сражениях проливается человеческая кровь. Мы можем спросить, как же эти подвиги сочетаются с отвращением к смертоубийству. Но Цветаева не сочиняет гимны победоносному русскому оружию, не слагает баллады о зарубках на ложе снайперской винтовки - она славит не победителей, а тех, «кто. умирал без страху» и оставался непобежденным.

Касаясь дуэли Волошина и Гумилева в очерке «Живое о живом», Марина Цветаева не описывает историю этой дуэли.

Дуэль, окончившаяся ничем, для нее как бы и не существует, она для нее условна. Она даже ей не ужасается, хотя на дуэли дрались два поэта, и каждый из них мог погибнуть.

Не ища оправдания в законах справедливости для насилия над человеческой жизнью, Цветаева благословляет готовность к смерти, готовность к самопожертвованию - во имя. во имя духа, во имя высоты, во имя того, что бы всегда оставаться самим собой. Высота духа для нее дороже блага добра.

Цветаева не раз писала, что она родилась «быть счастливой», что она от природы веселая, писала о своей «безумной любви к жизни, судорожной, лихорадочной жажде жить».

И в то же время:

Дай мне смерть в семнадцать лет!

С рождения хотела умереть.

У нее много таких высказываний. С одной стороны, о силе жизни, о жизнелюбии - и параллельно постоянный рефрен: я хочу умереть, я хочу потихонечку умереть, я хочу не жить.

Всё это дало основание утверждать о предсказанности цветаевского самоубийства и даже объяснять ее смерть расплатой за своеволие, сводить к кирилловской идее самоубийства.

Но цветаевское миросозерцание нельзя свести к пессимизму, к разочарованности в жизни, сносить тупую тяжесть которой недостает сил. Цветаева не стремилась к жизненной карьере. Она, можно сказать, добивалась не успеха, а своего права на негодование.

Жизнь не стоит жизни - таково исповедание Цветаевой, которое совпадает с представлениями многих поэтов и вообще всякого просвещенного ума и сердца.

«Жизнь сама - неблагоприятное условие», и это порождало как мысли о самоубийстве, так и сами самоубийства. Но с мыслями о самоубийстве, оказывается, можно благополучно прожить всю жизнь. Цветаева не собиралась испытывать Бога и не жаждала примирения с Божьим миром. Точнее, у нее и не было необходимости примиряться с Божьим миром, который сам по себе прекрасен.

Природа, любовь, высокий дух - вот истинные ценности Божьего мира. А с людской жизнью она примиряться не хотела - с их суетой, тщеславием, погоней за богатством и успехом, с жизнью «тел».

Марина Цветаева самореализовалась в поэзии. И все жизненные невзгоды и ушибы вовсе не являлись помехой этому. И как ни жестоко сказать, самые неблагоприятные условия - быть может - самые благоприятные. Стихи для Цветаевой были первой и самой главной опорой ее жизнестойкости. Жалуясь на частные, личные невзгоды, порой мучительно невыносимые, она любила подчеркивать: «Меня на поверхности держит тетрадь». Но поэт - не отшельник. Он нуждается во внешних впечатлениях. Он обречен жить среди людей, и их прикованность к не тем ценностям, вся ложь, низость людской жизни - всё, что составляет реальную жизнь людей, - для нее не-жизнь. Отсюда ее негодование, отсюда ее постоянное желание не-быть.

Очень трудно понять, какое отношение к самоубийству у Цветаевой. Самоубийца для нее - одновременно «убийца и убиенный».

Какие варианты самоубийств мы встречаем в творчестве Цветаевой?

С явной иронией она говорит:

А потом стреляются, что кукла не страстная.

Также в «Поэме конца»:

Уедем. - А я: умрем, Надеялась. Это проще!

<> - Так едемте? - Ваш маршрут? Яд, рельсы, свинец - на выбор.

Это ведь мера чувств, а не серьезное намерение, и звучит, конечно, иронией по отношению к «рыцарям, вручающим женщинам, как бокал, печальную честь ухода».

Даже в полных трагического напряжения стихах, посвященных смерти Маяковского, Цветаева не скрывает иронической насмешки над поэтами, могущими умереть «от водки» или как «совето-российский Вертер».

Такая же ирония звучит и в наброске поэмы о Есенине:

Брат по песенной беде -

Я завидую тебе.

Пусть хоть так она исполнится:

- Помереть в отдельной комнате! -

Скольких лет моих? Лет ста?

Каждодневная мечта.

<> Жить (конечно не новей Смерти!) жилам вопреки.

Для чего-нибудь да есть -

Потолочные крюки.

Не вызывает сочувствия у Цветаевой и самоубийство Вертера, а тем более его подражателей.

Вообще смерть от личных причин - случайных, смерть по слабости Цветаева не принимает.

В смерти Маяковского Цветаева видит смерть не столько от «частной, несчастной любви» - сколько мятеж поэта: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил». И еще одна смерть, о которой Марина Цветаева сказала с благоговением:

И сердце - высокою жизнью

Купившее право - не жить.

- это смерть Стаховича, который покончил с собой не от отчаяния, а просто поняв неизбежность пришедшей к нему никому не нужной одинокой старости.

Жить, питаясь крохами жалости, он не захотел. Он умер спокойно, приведя в порядок свои дела, рассчитавшись со всеми жизненными обстоятельствами.

Исчерпав все возможности, Стахович не стал дожидаться смерти. Он смело шагнул ей навстречу. Но Стахович был один. У Цветаевой же в жизни была и другая опора - не только тетрадь: Марина Цветаева в жизни сама была опорой - была швеей. Она часто жаловалась на свое одиночество, но это было духовное, душевное одиночество поэта. В жизни же она была не одна: Сергей Эфрон, который «один ничего не может», малолетняя Аля, малолетний Мур. Она готова была служить опорой для многих. Ее жажда быть кому-то надобной была неисчерпаемой. Но с другими - срывалось. С ее многочисленными «романами с душой». Близкие же оставались постоянно. Правда, отзывалось горечью, что своим она была нужна менее всего как поэт.

Свою судьбу Марина Цветаева выбрала сама. Или, точнее, как она любила говорить, выбирала не она - она лишь давала согласие на саму себя. Долг перед семьей, оказавшийся таким тяжелым в ее жизни, был ею выбран добровольно, причем с ранних лет - «в плену колыбели».

Пастернаку она писала: «Между вами, нечеловеками, я была только человек. »

О себе же она говорит, что, когда будет умирать, о своей душе подумать не успеет, целиком занятая заботой о близких. «Собой (душой) я была только в своих тетрадях и на одиноких дорогах - редких, ибо всю жизнь водила ребенка за руку. » Известны высказывания Марины Цветаевой о том, что, пока она жива, «Муру должно быть хорошо». Ради Мура она готова даже поступаться стихами. Если мысли о невозможности принять эту жизнь не были оригинальными, то утверждениями своего не-права распоряжаться своей жизнью, о своем долге перед близкими, о своей ответственности за них - Марина Цветаева, пожалуй, уникальна.

«Степного волка» Гессе - потенциального самоубийцу – удерживает в жизни любопытство. В знаменитой элегии А. Шенье утверждение, что лучше покончить с собой, заменяется широким спектром обоснований, «чтоб жить и страдать». Мандельштам говорил, что смерть художника - не конец, а последний творческий акт. Если проекция судьбы художника на его жизнь - слабость, то и его конец - тоже слабость. Если же сила, то и конец - сила.

Марина Цветаева была обречена на мужество. Внешний мир был жесток и корыстен, он держал за горло мертвой хваткой; вырваться из этих объятий было можно только ценой жизни.

Жизнь - это сцена. Выход – топор.

<> Жизнь - это место, где жить нельзя.

1. «У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть. совершенно чужие люди. Это - хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова - интонации - заливаюсь слезами, как скала водой водопада. (. ) Я не в своей роли - скалы под водопадом: скалы, вместе с водопадом падающей на (совесть) человека Попытки моих друзей меня растрагивают и расстраивают. Мне - совестно: что я еще жива». И через пять дней - в записную книжку: «Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами - крюк. »

31 августа 1941 года этот крюк - гвоздь - нашелся.